Доржи, сын Банзара

Почему, когда Мархансай-бабай был еще мальчиком, отец и мать не сказали ему, что нельзя песни петь, когда кругом печаль и горе?..

Почему это так?

СХОДКА

Ухинхэн ходил из юрты в юрту, созывал улусников на сходку:

— Будем говорить о наших делах, о магазейном амбаре. Приходите в юрту Мархансая.

Многие спрашивали:

— К Мархансаю? Как же он согласился?

Ухинхэн отвечал:

— Мы сказали, что тайша велел.

Доржи с Даржаем, конечно, тотчас же побежали к юрте Мархансая. Как же без них обойдется?.. Они примостились в темном углу за спиной Мунко-бабая, чтобы их не заметили и не выгнали. Люди не слушают друг друга. Каждый говорит о своем. Будь у тебя сорок ушей, и то не разберешь, кто о чем спорит.

— Надо еще раз в дацан ехать, богам молиться.

— Молись хоть до дыр во лбу, пользы не будет.

— Может, в Селенгинск русским нойонам жалобу писать?

— Да ничего они не сделают.

— К ним без пестрой бумаги[45] лучше не подходи.

— Я век прожил, а пеструю бумагу не видел.

Доржи Многих не знает — сюда собрались из второго и третьего табангутских родов.

Тыкши Данзанов еще с порога закричал:

— Что за сходка? Это, Ухинхэн, твоих рук дело, ты главный заводила?

Народ зашумел.

— Не мешай. Садись, раз пришел.

Доржи помнит, что раньше Ухинхэн садился позади всех и молчал. А теперь его даже зайсан побаивается. Ухинхэн встал и сказал громко:

— В цонгольском и сартульском родах второй раз делят зерно. Хоть и не даром дается зерно, а все же поддержка… Некоторые семьи, говорят, по два пуда получили. Почему у нас этого нет? Мы не можем ждать, пока глухой услышит, слепой увидит.

— Тайша приедет?

— За ним послали.

— А где Еши Жамсуев?

— Должен приехать.

— Еши — бездельник.

— Казна не дает зерна. Где же Еши возьмет?

— Сено для своей Рыжухи находит: у тайши берет. Что Еши, что тайша — одна, пожалуй, душа.

— Дело не в Еши.

— Зайсаны и нойоны виноваты.

— Для зайсанов и нойонов зуда нет.

— Как нет? У моей юрты тоже две сдохшие коровы лежат. Можете посмотреть.

— Ты, Тыкши, как тень — в ясный день от тебя не отвяжешься, а в пасмурный тебя не сыщешь! — выкрикнул кто-то.

— Нойоны нас и за людей не считают.

— Кто, кто вас за людей не считает? Назови — кто?

— Да ты первый. Когда ты был в магазее главным, разве о нас думал? Сколько казенного зерна отдал своему дяде? А он богаче, чем вся магазея.

— Верно, верно! Только считается, что амбар для общей пользы.

— Да его сжечь не жалко. Все равно пустой — зерно-то растащили.

— Кто растащил? Назовите, и пусть этот человек будет хоть с золотой головой, я его…

— Что же ты, зайсан, сделаешь с ним?

— Отправлю…

— Куда же?

— В губернию.

— В губернию? А он вернется обратно да вместе с тобой еще хлеще начнет нас доить.

— Мы сами разберемся. Кого надо, отправим в такую губернию, откуда не возвращаются.

— Необдуманный разговор может завести на неверный путь, — подал голос Мархансай и повторил свою любимую поговорку: — Нужно помнить, что у тиубы есть воротник, а у людей — начальник…

Мархансая перебил чей-то решительный голос:

— Когда у. тебя вдоволь сена, отчего не поболтать про воротники и начальников!

— Им что зуд, то и доход. Говорят, Ганижаб копну дает, чтобы осенью семь вернуть.

— Ганижаб? Не брешут ли?

— Всем дает?

— Эрдэмтэ ведь к нему пошел да заблудился — буран был. Чуть не замерз, — вставил слово Ухинхэн.

— И замерзнуть можно. А он потом скажет твоим сиротам: не семь, а семнадцать копен отдайте. Знаем мы Ганижаба.

Мархансай и Тыкши переглянулись. «Что делать?» — глазами спросил Мархансай у Тыкши. Тот едва заметно повел бровью. «Молчи. Скоро приедет тайша»…

— Ну, соседи, давайте о делах, — предложил Ухинхэн.

Улусники угрюмо молчат. Первым заговорил Даг-дай:

— Может, хлеба побольше сеять? Русские правильно делают. Ведь для посевов нет зуда.

— Как же. нету? — вступил в разговор Бужагар. — Если для скота один зуд в году, для хлеба их пять. То град побьет, то засуха погубит, то скот потравит, то сорная трава вырастет. Иной раз от дождя урожай сгниет.

— Это-то верно, — согласился Дагдай. — Если нет коня, поливной земли, хороших семян да острой сохи, сеять хлеб не под силу. А все же…

— Долгое это дело, — проговорил Сундай.

— Если сдохнет последняя корова, я даже думать о посеве не смогу.

— Да, — вздохнул Бужагар. — Все наше хозяйство на коровушке держится. Есть корова — значит каждый день будет хоть чашка молока. Иногда можно сметаны поесть. В праздник перед богами светильник зажечь, старикам араки поднести.

— Хорошо бы и коров держать и хлеб сеять, — мечтательно сказал Дагдай.

— Языком легче болтать, чем сохой землю пахать. Я три года сеял — хлеба не пробовал, калача не видел, — махнул рукой Бужагар. — Потом продал полоску.

— Ия продал…

Споры не утихают. Улусники сочувствуют друг другу в горе, ищут выхода, проклинают зуд. Все ждут тайшу, думцев. Вот и они — Ломбоцыренов и Бобровский. Доржи впервые увидел тайшу в такой одежде — ничто на нем не блестело, не сияло. Поношенный халат, отороченный шкуркой белого ягненка. Островерхая шапка тоже из простого меха.