Доржи, сын Банзара

Мальчик вспоминает бессчетные встречи с Еши. Они, эти встречи, не путаются в цепях куда-то уплывших дней, не возникают из тумана. Как же примириться с тем, что на свете нет уже ни Еши, ни Рыжухи? Нет, нет, нет! Еши жив. Он ни в чем. не виноват и будет жить дольше всех — смеяться, играть на хуре, веселить людей новыми рассказами о своих проделках.

На окраине улуса два амбара: старый и новый. На крепких дверях тяжелые замки. Рядом с амбарами притулился домишко Еши Жамсуева.

Амбары и домишко огорожены толстыми жердями. Над дверью старого амбара висит широкая доска. Раньше на ней была надпись: «Казенный экономический амбар». Надпись смыта дождями, стерта временем. Лишь кое-где остались еле заметные следы букв. Из-за доски выглядывает мохнатое гнездышко пичуги… «Магазейные амбары». В народе их зовут «пустышками».

Кругом тихо…

Гомбо Цоктоев стоит у юрты Тыкши Данзанова. Он прискакал в улус накануне, в день сходки. Цоктоев лениво поглядывает по сторонам. Не слышно даже голодного мычания, ржания. Собаки и те притихли. Гомбо ни о чем не хочет думать, но в голову лезут мысли о деньгах, которые он проиграл ночью Данзанову: «Неужели не верну хоть часть «проигрыша?» Вспоминается Янжима: «Эта дура надеется, что я возьму ее замуж. Зря надеется…»

Цоктоев еще раз осмотрелся вокруг. Тишина.

Но Цоктоев не знает, что тишина бывает разная. Есть мертвая тишина кладбища. Там — покой, непробудный сон, тление. Там и травы под ветром колышутся тихо, птицы щебечут вполголоса Поблизости пастухи не смеют петь…

А есть тишина жизни. Она совсем другая. Вот весенние почки — бесшумные, дымчатые, тихие. Но придет июнь, и пробудится в них буйная, неудержимая сила, зашумят деревья теплой зеленой листвой.

Тишина жизни скрыта в каждом зернышке злаков, в летучих семенах деревьев. Она таится в каждой капле воды, — из капель образуются буйные потоки, стремительные водопады, низвергающиеся со скал.

Но самая значительная и грозная тишина — суровое молчание людей, терпение которых доведено до предела. У этой тишины свои приметы: нахмуренные брови, твердо сжатые губы…

Такая тишина страшнее, чем та, что наступает между молнией и громом. Будь Цоктоев умнее, он почувствовал бы и понял, что именно так и затихли Ичетуй и окрестные улусы, деревни, села.

Рассвет бледный, неяркий. Солнца не видно, улус окутан туманной мглой. Серая пелена рассеивается, над юртами начинают появляться сиротливые дымки. Люди встают поздно: скота нет, торопиться некуда… Но жизнь в улусе все же идет, люди дышат, надеются…

Из юрт стали выходить улусники. Будто по уговору, все они пошли к магазейным амбарам.

Вот к амбарам направился и Балдан. Люди идут молча, понуро, будто бредут за невидимым гробом…

Может быть, и в самом деле впереди медленно шагает белый конь, запряженный в белые березовые сани и на них гроб из белых досок? Может быть, это большая ворона важно вышагивает впереди понурых людей, а за теми невидимыми санями волочится черная метла, выметает земные грехи покойника? Но нет, кругом только чуть синеватые сугробы. Сугробы-то белые, это тени от них синеватые…

Когда улусники обступили амбары, Гомбо пошел к Данзанову. Тыкши обрадовался:.если сломают у магазеи дверь, он доложит властям, те пришлют полицию, казаков. Людей поволокут на допросы, станут составлять акты. Можно будет снова погреть руки, сказать, что улусники растащили муку. Потом вспомнились угрозы тайши, что народ посадит проворовавшихся зайсанов в пустые амбары и сожжет живьем. Тыкши почувствовал, как по спине у него покатился ледяной шарик. Он зябко поежился…

Холхой без ключа открыл замок на двери дома Еши. Мужчины вошли. На печурке стоит чугунчашка с недопитым чаем, лежит кусок пригоревшей лепешки. На гвозде — старый халат, летняя шапка. В углу — неубранная постель. Все бывали много раз у Еши, но сейчас каждый подумал: «Не лучше нас жил бедняга».

Вот самодельный сундук. В нем лежит красная узда, старые сапоги Еши, синий халат, полученный на скачках, который он так берег.

Нет-теперь ни Еши, ни Рыжухи.

Из сундука достали хур и смычок. Ухинхэн вздохнул: «Никто на нем больше не сыграет».

За божницей нашли ключи от амбаров, папку с бумагами, замерзшие чернила… Все вышли. Ухинхэн нерешительно остановился на крыльце, в руках ключи и папка с бумагами.

— Открывай амбары, чего стоишь! — громко крикнул кто-то из толпы.

Этот резкий окрик вывел людей из оцепенения. Глаза заблестели, движения стали живее, на лицах появилась решимость.

— Открывай! — раздалось уже несколько голосов.

— Нельзя. Подождем зайсана.

— Чего ждать! Сами возьмем.

— Да там взять-то нечего, однако.

— Найдем!

— Открывай скорее!

— Нельзя без властей. Скажут — самоуправство.

К Ухинхэну подошел парень из второго табангутского рода, тот, который вчера говорил тайше обидные слова. Он хотел вырвать ключи. Ухинхэн оттолкнул его. В это время подошли Тыкши Данзанов и Гомбо Цоктоев.

— Это что такое? Смута? Будете ответ держать!

— Сначала вы ответите!

— Молчать!

— Сам помолчи, зайсан. Лучше открывай амбары!

— В них же ничего нет.

— Открывай!