Доржи, сын Банзара

— Что в словесности мало заучить, надо понять главное…

Илья Ильич хмуро слушает учеников. Ребята наперебой рассказывают ему все, о чем говорил молодой учитель.

— Он сказал, что Иван Андреевич Крылов — народный поэт.

— Он сказал, что творения Пушкина несравненно выше сочинений многих других поэтов.

— Что Державин сам сказал про юного Пушкина: «Вот кто заменит Державина».

— Все ясно… Довольно. Пока что будем продолжать занятия по-старому. Доставайте книгу по русской словесности.

Ребята нехотя достали учебники.

— Держите эту книгу в чистоте и порядке. Не рвите страницы. Берегите углы и переплет. Не думайте, что если новый учитель сказал, что она устарела, так на нее чугун можно ставить…

Ребята только сейчас поняли, что сослужили Владимиру Яковлевичу плохую службу. В душе у Доржи ночь. Надо было отвечать на вопросы Ильи Ильича, как отвечали раньше. И все было бы хорошо.

Доржи переглянулся с Аносовым. Алексею тоже не по себе — но как исправить положение?

— Почему мы Державина называем пиитом, а Пушкина поэтом? — спросил он.

Илья Ильич оживился:

— Разве может Пушкин разговаривать с миром на чистом, божьем языке оды, он, который плетет вирши? Слог у него, правда, неплох. Но уж очень просто, очень все просто…. И описывает Нередко простолюдинов… Ну, да хватит. Мы ведь речь ведем не о Пушкине, а о несравненном Гаврииле Романовиче Державине.

Илья Ильич повторял ученикам давно знакомые слова. Слушать его было неинтересно. Цокто Чимитов поднял руку.

— Что тебе?

— Почему Пушкин… — начал было Цокто, но Илья Ильич не дал договорить, вскочил из-за стола.

— Опять — Пушкин! Иных слов у вас нет, что ли? Новый учитель, видать, не знает никого, кроме Пушкина.

Ребята замерли. Щеки у Ильи Ильича дрожали, уши стали, красными.

Почему не звонит колокольчик? Нарочно молчит? Или старик истопник потерял его? Скорей бы конец урока…

Илья Ильич прерывисто дышал. Негодование переполняло его грудь. Он не помнил себя: тряпкой, которой вытирают доску, обтер себе лоб, сунул ее в карман вместо носового платка и выбежал из класса.

Ученики окружили Доржи, зашумели:

— Зачем ты сказал про Владимира Яковлевича?

— Я же не хотел сделать плохо.

— И ты виноват, Аносов.

— А тебя кто просил рассказывать о том, что Державин говорил о Пушкине?

Начался урок рисования. Но ребята не слушали Артема Филипповича. Перед глазами все еще стояло злое, красное лицо Ильи Ильича, в воздухе, казалось, висел его визгливый вопрос: «Ну, а еще что сказал новый учитель?»

ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ?

Вечером Доржи и Алеша взяли свечу и пошли в пустой класс — готовить уроки, читать. Дома мешают.

— Хорошо здесь. Правда, Доржи? — шепотом спросил Алеша.

— Хорошо… Только свечи уж очень короткие в лавке продают, — Доржи показал на оплывшую свечку.

— А ты за свои медяки хотел бы, чтобы Коковин аршинную свечку тебе дал?

— Тише, а то в смотрительской услышат. Алеша, а кто такой домовой у русских чертей? Вроде дворника, что ли?

— Ну да, — засмеялся Алеша, — почти дворник.

— А ведьма?

— Тоже нечистая сила.

— Домовиха?

— Не знаю. Не мешай читать.

— Алеша, черти — это то же, что у бурят шутхэры? А духи тогда кто такие?

Алеша удивленно взглянул на Доржи.

— Зачем тебе все это, Доржи?

— Да я «Бесы» Пушкина читаю. Взял в библиотеке. Бесы прямо стаями у него ходят.

— А что, мешают они тебе? — пошутил Алеша.

— Хорошее могло быть сочинение, а эти бесы испортили, — вздохнул Доржи.

— Как — испортили? Это же Пушкин.

— Хотя и Пушкин, все равно не поймешь, о чем тут написано. Всего полно. И луна, и снег, и колокольчик. А потом всякие ведьмы пошли.

— Ну и что же плохого?

— Неинтересно. Черти какие-то скучные, не знаешь, что они там делают. И Пушкин не может разобраться — то ли они хоронят кого-то, то ли свадьбу играют. Сам спрашивает…

Алеша прыснул.

— Ну и смейся, — обиделся Доржи. — Очень мне нужно с тобой разговаривать!

— Чего ты надулся? Здесь же Пушкин не чертей описывает, а зиму… Ч[то показалось в буране, то и написал.

— Показалось, показалось! А в другом сочинении о зиме ему ничего не показалось, а как хорошо написал. Там у него снег так блестит, что даже глазам больно. И вообще… мне теперь неинтересно о чертях читать. Хочу знать, как люди живут.

— Ты не понял, Доржи…

Почему это — не понял? Не такой он непонятливый, как думает Аносов. Каждому видно, что черти здесь испортили хорошее сочинение. И удивляться нечему. Бывает же: сделаешь два лука — из одного стрела далеко летит, из другого падает здесь же, у самых ног.

Доржи нехотя раскрыл учебник. В смотрительской послышались громкие голоса. Наверно, Рыжий медведь распекает кого-нибудь из учеников… Ребята притихли. Голос Ильи Ильича:

— Господа!.. Мы не малые дети. Я двадцать пять лет учу детей русской словесности. Вам, почтенный Владимир Яковлевич, едва ли столько лет от роду…

— Простите, Илья Ильич, я прерву вас…

— Когда говорят старшие, Владимир Яковлевич, младшим приличествует слушать…

Доржи и Алеша насторожились.