Доржи, сын Банзара

Владимир Яковлевич не желал, видно, говорить о том, что так интересовало Доржи. Мальчик не осмеливался сказать учителю, что он случайно подслушал разговор в смотрительской. Владимир Яковлевич, наверно, рассердился бы, ведь нехорошо подслушивать разговоры взрослых.

— Я рад, что вы, мальчики, мной интересуетесь, — сказал Владимир Яковлевич. — Но, дорогой Доржи, заниматься мне с вами не придется. Я должен уехать. Ты в школе об этом не рассказывай и не приходи больше, если худого мне не желаешь. И другим накажи. Ладно?

— Владимир Яковлевич… — Глаза у Доржи застилали слезы.

— Понял меня, Доржи?

Доржи молча кивнул.

Вот так и дядюшка Хэшэгтэ однажды ушел из жизни Доржи.

— Возьми книгу. На память. Это баллады Жуковского. Книга полезная.

— Владимир Яковлевич… Если будете проезжать через улус Ичетуй, зайдите к нам в юрту, пожалуйста. Мы живем недалеко от дороги. Мать будет рада вам. Она угостит вас саламатом.

— Спасибо, дорогой Доржи. Обязательно зайду.

Вернулся он от Владимира Яковлевича поздно. Мальчики проснулись. Доржи спросил Алешу:

— Проверка была?

— Была.

— Я спал?

— Ну да. Вон и сейчас еще под одеялом лежишь, — Алеша кивнул на койку. Там будто и в самом деле кто-то лежал, так ловко устроили.

Все засмеялись. Доржи быстро разделся и укрылся одеялом.

Открылась дверь, и в комнату вошел Петр Гаврилович Микушкин. Он прислонился к косяку двери, долго снимал фуражку, чему-то улыбался, а когда пошел к столу, уронил табуретку.

Мальчики ужаснулись — Петр Гаврилович был пьян. Как же это так, ведь они его никогда не видели таким… Что будет, если узнает смотритель?

Они не знали того, что случилось днем. Микушкина вызвал смотритель и сообщил ему то, чего Микушкин больше всего боялся.

Петр Гаврилович стоял посередине комнаты, пошатывался, озирался по сторонам, будто не понимая, куда он забрел. Тяжело сел за стол.

Мальчики с тревогой смотрели на учителя. Он все в том же ветхом военном мундире. Локти заштопаны. Лопатки торчат, как сложенные крылья.

— Доброго здоровья, ребятушки…

Микушкин погладил обвисшие усы, побарабанил пальцами по столу, вздохнул, заговорил упавшим голосом:

— Вот и нету больше учителя военной экзерциции Петра Гавриловича. Теперь есть ночной сторож чайного склада Микушкин.

Он вдруг пьяно рассмеялся и выкрикнул:

— Эй ты, Микушкин! Отопри ворота, хозяин едет!

На глазах у него блеснули слезы.

— Я хотел добра, — снова заговорил Петр Гаврилович, — я требовал уважения к человеку. Разве я не достоин уважения, а? Все отдал отечеству, весь свой порох расстрелял. А кто я теперь? Никто… Может, придется вам когда-нибудь побывать за Москвой, в селе Бородино, там вся земля чугунными ядрами усеяна. Нагнись только, искать не надо… Пушечные стволы изуродованные валяются. Никому они не нужны… Заржавели пушки. Внутри паук поселился. Хорошо пауку, надежно — лошадиные копыта не раздавят, дождевая вода не промочит… Вот и мой удел такой же… Состарился, стал неугоден — и выбросили. И теперь охраняй хозяйский чай, чтобы воры не растащили. Ходи с колотушкой, звезды на небе считай.

Микушкин уронил на стол голову и заплакал. Плечи вздрагивают. Вместе с ним плачут и мальчики.

— Может, вы не верите, что я солдатом был? У меня все тело в рубцах. Под Вязьмой меня среди трупов оставили, за убитого посчитали. А я выбрался да еще солдатика одного на себе вытащил. А мы в окопах мечтали: кончится война, всем — и павшим и живым — памятник, мол, из алмаза воздвигнут. Напишут: «Спасителям России, верным слугам бога, царя и отечества. Славьтесь в веках, герои!»

Памятник, как же! Выкатили бочонок водки — пейте и расходитесь. Кто куда. Живите, как сумеете. От хорунжего Петра Микушкина сам французский император бежал, а здесь меня смотритель хочет на колени поставить.

Петр Гаврилович снова обмяк, плечи у него опустились.

— Не хочешь учить детей, как мы велим, уходи, нет тебе куска хлеба, нет тебе крыши над головой. Я попробовал покориться, ребятушки. Ради семьи, ради больной старухи… и вас мучил… Начальству угодить пробовал. Да душу свою пересилить не смог. Вот мне кукиш и показали: на, Микушкин, бывший солдат, спаситель отечества и престола, чудо-богатырь… Иди-ка ты в дворники, да гляди, с грязными ногами в переднюю не лезь! Смешно? Мне так очень смешно.

Микушкин громко и зло расхохотался. Затем он встал — высокий, сутулый. Выпрямился, расправил широкие плечи, будто в атаку на врага собрался. И вдруг опять ослаб, медленно опустился на Табуретку. Мальчики видят: за один день Петр Гаврилович похудел, седых волос у него прибавилось.

— Я выпил, чтобы забыться, — тихо заговорил он. — В первый раз за много лет напился. Когда у женщины горе, она плачет…

Микушкин встал, горбясь и пошатываясь, пошел к двери. Он вышел не оглянувшись.

Доржи закрылся с головой одеялом и плачет.

Он думает о двух учителях, совсем не похожих друг на друга. Вот они стоят рядом. Оба они не могут учить ребят так, как им хочется. Стоят они оба перед Доржи, добрые и заботливые, умные и смелые.