Доржи, сын Банзара

— Хозяин коровы, рассказывают, спрашивал у лам. Те сказали, что плохого в этом ничего не видят. Если бы, говорят, было три, семь, девять — это не к добру. А шесть, восемь, двенадцать — знак того, что хозяин быстро разбогатеет, — ответил Холхой.

— У меня в позапрошлом году теленок с шестью ногами родился, — вспомнил Мархансай.

— То ноги. А здесь соски. И все доятся.

— Нет, нет, брешут. Этого не может быть. — Но голос у Мархансая задрожал.

— Да и МЫ не особенно верим. Чтобы поверить, нужно своими глазами увидеть, своими руками потрогать, — проговорил Холхой равнодушно.

— Я не верю. Нет! — Мархансай махнул рукой.

Но сомнения уже терзают его. Если бы один Еши сказал такое, он и слушать бы не стал, но ведь и Холхой говорит… Родился же теленок с шестью ногами.

— Нет, это бабья выдумка. От баб всякую чепуху услышать можно, — успокаивал себя Мархансай, а сам уже видел чудесную корову. «Это же клад, — подумал он. — Сена ей нужно, как обыкновенной корове, а молока вон сколько дает… А насчет сосков, что ж, у собаки, например, сосков — как у урядника пуговиц, и никто не удивляется. То же и у свиней, которых русские держат. Почему у коровы не может быть? Что собака, что корова — все бессловесные четвероногие твари».

Некоторое время все молчали. Наконец Мархансай спросил у Холхоя:

— Молоко-то жидкое, однако?..

— У кого? А, у той коровы! Откуда нам знать? — пожал плечами Холхой. — Мы того молока не пробовали.

— Должно быть, жидкое, — сам с собой рассуждал Мархансай вслух. — У меня есть одна. Пеструха. Вымя большое, а молоко — синяя водичка. Мы его пастухам даем — арсу заправлять вместо сливок. А вот у Безушки вымя не больше моего кулака, а молоко какое! Нет, от большого вымени проку не бывает.

— Может, и в самом деле так, — согласился Холхой.

— Я-то уж знаю. Да и все подтвердят, — уверенно сказал Мархансай.

Холхой посасывал трубочку. Еши с равнодушным видом смотрел по сторонам. Мархансай вытащил свой кисет, полез за табаком. Как бы между прочим спросил:

— Это в ашабагадском роду? А в каком улусе, не слышали? Можно бы съездить, посмотреть…

— Были бы свободные лошади, почему не съездить, я бы съездил, — отозвался Еши.

— Я тебе дам кобылку, съезди, — неуверенно предложил Мархансай. — Сенокос еще не начался… А тебе все одно делать нечего. Только на хуре бренчишь.

В это время к ним подошел ашабагадский зайсан. Мархансай сразу к нему:

— Верно ли, зайсан, что в вашем роду есть необыкновенная корова?

Корова? Какая?

— У нее двенадцать сосков. И все доятся.

— Что? Двенадцать сосков? Вы что — спите или пьяны?

Холхой, Еши и все, кто был вокруг, громко расхохотались. Мархансай побагровел. От волнения рассыпал табак и даже не стал собирать. Посмотрел на Еши и Холхоя с ненавистью: «Бездельники», — и ушел.

…Вот наконец начинается — камлание. Шаман Сандан встает и идет, качаясь во все стороны, прыгает и приседает. У него железная шапка с рогами, увешанная колокольчиками и связками звонких раковин. Из-под шапки торчат нечесаные волосы. Лицо красное, с шапки свисают кусочки красной и синей материи. Они развеваются от ветра. Доржи подумал: «Сандан-шаман здесь так же прыгает и орет, как тогда в юрте у Аюухан».

В руках у шамана бубен.

Зачем он бьет по бубну то локтем, то коленом? А теперь вот держит бубен так, будто спасается от дождя… Какой противный звук! Зачем шаман замахивается бубном? Собирается бросить его? Взрослый человек, а кривляется.

Доржи вслушивается в заклинания, которые хрипло выкрикивает Сандан:

— Эхэ сагаан, тэнгэри, хозяин гор, тэнгэри! С шумом крылатым опустись, с ветром черным и ураганом состязаясь, опустись! Хозяин тайги, тэнгэри! С шумом и треском опустись, хозяев рек и озер опережая, опустись! О-о! О-о! О-о! — Изо рта шамана брызжет пена, глаза блещут безумным огнем. Он кружится на месте, бледнеет и трясется всем телом, точно в припадке, а затем делает прыжок и падает.

Доржи поглядывает на небо — может, и правда сейчас хлынет дождь? Но на жарком небе не то что тучи, не видно и легкого облака…

Доржи с ребятами отошли подальше, туда, где под чахлыми соснами сидят несколько подвыпивших казаков.

Молодой казак жалобным голосом начал песню;

От узды и от бичаЛенивым стал мой конь,

От седла и потникаЗлым стал мой конь…

Как только он пропел «от закона белого царя несчастной стала моя судьба», приятели схватили его за руки и зажали рот.

— Что ты поешь?.. Тайша, станичный атаман здесь…

Они пугают парня атаманом и тайшой, которых здесь нет. Угроза действует, и он замолкает.

— Здесь зайсанов много… Они услышат…

— Пусть слышат! — снова кричит пьяный. — Мне наплевать! Я никого не боюсь, пусть они меня боятся!

— Замолчи, худо будет. Вот, видишь, пятидесятник идет, — сказал кто-то и показал на отца Доржи.

Доржи огорчился. Он знал, что многие песни нельзя петь, когда близко тайша, зайсаны, ламы. Теперь выходит, что их нельзя петь и при отце…