Доржи, сын Банзара

Хочется есть, в животе такая боль, будто понатыканы острые гвозди. Сейчас бы хоть ложку чего-нибудь горячего… Свет появился бы в глазах…

Опять эта безрогая отбилась от стада. Жалма крикнула и не услышала своего голоса.

Почему ты такая, степь? Только изредка ты бываешь ласковой подругой, а чаще злой мачехой… Или ты весну не хочешь принять, или она тебя обходит?

Над Жалмой тусклое низкое — небо. По нему течет мутная ледяная вода. Хоть бы одну ложку чего-нибудь горячего…

Где же солнце? Вон серая, тусклая гора. Ближе к Жалме — лиственницы и березы. Они совсем, видно, промерзли — скорчились, подогнули колени. И солнцу холодно, оно само, как бездомная сирота, покраснело от ветра, прислонилось к сосне, что стоит на горе за камнями…

Жалма встала, ухватилась за тонкий, ломкий сучок лиственницы. Ноги словно чужие. Она пробует обойти вокруг дерева, спотыкается, скользит. Где-то близко, вот за тем холмиком, должна быть Дулсан. Она пасет яловых коров. Тоже плачет, наверно.

Ветер поднимает белесую снежную пыль, застилает глаза. Жалма видит только пять-шесть коров да дерево, у которого стоит.

К стаду приблудились чьи-то тощие коровы…

Вот стога прошлогоднего сена. Оно почернело, сопрело. Но Мархансай-бабай не велит давать его коровам, бережет.

В душе у Жалмы поднялась щемящая жалость к этим тощим коровам соседей! Они ведь тоже живут впроголодь. И пожаловаться не умеют…

Жалма подбежала к загородке, перелезла через крепкие жерди. Схватила в охапку мерзлое колючее сено, бросила его коровам.

Шум, рев…

Хозяйские и соседские коровы рвут друг у друга сено, втаптывают его в снег, в свежий навоз. Слабые, схватив клочок, трусливо бегут прочь.

Жалму будто кто-то торопил, подхлестывал. Она рушила все новые копны, бросала сено подальше, чтобы досталось и тем, слабым. Коровы вокруг жуют. Осталось только пять нетронутых копен.

Снова и снова голодное мычанье. Набежали яловые коровы, с ними чьи-то тощие, разномастные. А вот и Дулсан, задыхающаяся, с круглыми от страха глазами. — Жалма, что ты натворила? Ведь хозяин узнает… Жалма огляделась, губы у нее затряслись.

— Что ты делаешь, Жалма?

— Кормлю… — Жалма не узнала своего голоса, она опустилась на кучу сена, закрыла лицо руками: «Что теперь будет? Ведь Мархансай-ахайхан из-за клочка сена становится страшнее волка».

Жалма еще раз испуганно огляделась. Солнца уже нет, наверно, спряталось от страха. На небе появились первые, бледные звезды, они подмигивают Жалме: «А ну, брось еще сена коровам! Все равно попадет».

Жалма всегда берегла хозяйское добро — охапку сена, клочок шерсти, старые поводья от узды, даже кость собакам не бросала. Жила так, как велели хозяева. Что же случилось сегодня?

Рядом коровы жуют сено.

— Что мы будем делать, Дулсан?

— А мы не скажем хозяину.

— Мне жалко их стало, — тихо проговорила Жалма.

Девушки пригнали коров поздно. Мархансай похвал лил:

— Видно, на хороших местах пасли коров. Плесни-ка девкам арсы погуще, Сумбат.

А ВЕТЕР МЕТЕТ И МЕТЕТ…

На следующий день снега стало еще больше. Тяжелые хлопья все падали и падали…

К вечеру поднялся буран и с каждым часом все усиливался. Возле юрт, загородок, у сараев, вокруг коновязей образовались твердые горбатые сугробы. Люди выбирались из юрт, глядели на хмурое, неприветливое небо. Холод такой, что страшно выйти в степь. Небо и земля слились, ветер старается догола раздеть юрты, сорвать с них войлоки. Мужчины мечутся на тощих конях в поисках корма для скота, многие дают коровам последние клочки сена. Кое-кто снимает с крыш хлевов солому, вымокшую под дождем, высушенную ветрами. Черная, сгнившая, она падает, как дымная зола. Голодные коровы дерутся из-за нее, бодаются. И так день за днем. Доржи понимает: о школе нечего и заговаривать. Кто повезет его в такое время в Кяхту?

Сено есть теперь только у Мархансая и Тыкши. Из одного лишь Намактуя Мархансай привез больше десяти возов, натолкал в сараи, амбары. К сараям привязал собак, которые у него злее волков. Когда собаки были щенками, Мархансай бил их, морил голодом, дразнил, чтобы ненавидели людей.

— Кончится сено, — говорил он хвастливо, — хлебом скотину прокормлю. Никто не скажет, что Мархансай Жарбаев пострадал из-за зуда…

Начался падеж. Что будет дальше? Когда, в какой день выглянет солнце? Мрачные, понурые сидят у очагов улусники с давно потухшими трубками.

Еще до сагалгана какая-то женщина видела плохой сон: из вымени коровы в подойник сочилось не молоко, а кровь. Где живет эта колдунья? Поймать бы ее, черную тварь, чтобы не видела больше плохих снов!

Может быть, послать ламам в дацан щедрую жертву? Пусть попросят богов…

Но боги никогда — не спешат… Проходят дни, буран не утихает. Что делать?

Ухинхэн сказал Жамсуеву:

— Поезжай в думу, Еши. Скажи тайше, чтобы разрешил из магазейного амбара зерно выдать. Голодает народ.

— Да разве на всех этого зерна хватит? Только людей растревожим.

— Поезжай. Сейчас и чашке зерна каждый будет рад.

— Ну ладно. Вы молитесь небесным богам, а земному богу — тайше — я помолюсь, — попробовал пошутить Еши, но глаза его оставались грустными.