Достоевский и евреи

Достоевский заканчивает статью этой цитатой из письма Лурье, и развивает поразившие его мотивы в следующей части главы 3, под заглавием «Единичный случай». Прежде чем перейти к анализу нарратива Достоевского в главе, где он комментирует сюжет письма, следует прокомментировать отрывок. Включение отрывка из письма само по себе представляет художественный прием отобранной цитаты, которая подается в новом контексте и получает новую смысловую нагрузку. В этом отношении следует отметить, что цитата заканчивается описанием сцены с одновременным участием пастора и раввина в религиозной церемонии погребения. Отметим также, что Достоевский обрывает отрывок из письма на многоточии, что акцентирует последние слова текста: «и казалось, он спал, так свеж был цвет его лица.» [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 90]. Эсхатологический и мистический ареал сцены, несомненно, произвел на Достоевского впечатление, и образ смерти как формы сна, за которым последует пробуждение, эксплицитно вырисовывается в образе «святого» врача в нарративе Лурье. «Свежий цвет его лица» выступает как символ плоти, которая не подвержена разрушению смертью.

Присутствие раввина и еврейских мальчиков плакальщиков на похоронах христианина представляет собой сюжет потрясающей силы. Мы отмечали в предыдущей главе, что на творчество Достоевского повлияли сюжеты из романтических романов с присутствием фантастических персонажей из других миров, и отметили роль еврея в каске Ахиллеса при переходе Свидригайлова в другой мир. Исключительно важен тот факт, что Достоевский пользуется своим описанием еврея фантома в статье «Но да здравствует братство!», предшествующей «Похоронам «“общечеловека”». Объясняя самоустранение евреев от русского народа, он определяет отношение евреев как «скорбная брюзгливость», при этом заключая это выражение в кавычки, как цитату. Значителен факт, что Достоевский явно придавал большое значение обособленности как помехе братского единения народов, о котором он пишет в «Но да здравствует братство!». В «Преступлении и наказании» Достоевский прибег к образу фантома, еврея из вечности, присутствующего при метафизическом переходе между двумя мирами. Случай в городе Минске, описанный Софьей Лурье по горячим следам, дает Достоевскому сюжет реалистический. В данном случае он не должен прибегать к традиции готических сюжетов, так как сама жизненная ситуация реализовалась в присутствии раввина при переходе христианина в другие миры.

Вместе с тем, использование Достоевским цитаты из своего романа свидетельствует о форме и приеме нарратива глав «Дневника писателя», в которых он легко переходит от публицистики к беллетристике. Показательно, что Достоевский не указал источник цитаты «скорбная брюзгливость», что тоже является продуманной тактикой, рассчитанной на восприятие материала статьи различными читателями. Подтекст отрывка из письма, ставшего частью нарратива двух статей Главы 3 («Похороны «“общечеловека”» и «Единичный случай»), литературен, и его следует рассматривать в широком интертексте художественного материала.

В сцене похорон Гинденбурга действие происходит на кладбище, самом лиминальном, пограничном месте, где пролегает граница между миром земным и другим. Как мы отметили, в этой сцене Достоевского поразил тот факт, что над могилой похороненного «святого» читали молитвы как христианский священник, так и раввин[587]. Сам материал рассказа, взятого из жизни, содержал моменты исключения из правил, проводящих черту между иудеями и христианами. В данном случае, произошедшем при похоронах в Минске, члены еврейской общины нарушили закон и запрет на произнесение и песнопение еврейских ритуальных молитв на нееврейских похоронах: мальчики из синагогального хора пели молитвенные песни при похоронах христианина Гинденбурга. Достоевского впечатлила ситуация, при которой евреи принимают ритуальное участие в самом таинственном моменте человеческого бытия. Более того, они своими молитвами обращаются к (своему) Богу и тем самым помогают христианину в сфере потусторонней. Здесь, нам кажется, приподнимается завеса, которая показывает самый «проклятый вопрос», вопрос есть ли бессмертие, который, как мы знаем, мучил Достоевского всю его жизнь, и который он выразил в своем последнем романе, «Братья Карамазовы».