Достоевский и евреи

Тут, в предлагаемом мною сюжете для «жанра», мне кажется, был бы этот центр. Да и для художника роскошь сюжета. Во-первых, идеальная, невозможная, смраднейшая нищета бедной еврейской хаты. Тут можно бы много даже юмору выразить и ужасно кстати: юмор ведь есть остроумие глубокого чувства, и мне очень нравится это определение. С тонким чувством и умом можно много взять художнику в одной уже перетасовке ролей всех этих нищих предметов и домашней утвари в бедной хате, и этой забавной

перетасовкой сразу оцарапать вам сердце. Да и освещение можно бы сделать интересное: на кривом столе догорает оплывшая сальная свечка, а сквозь единственное заиндевевшее и обледенелое оконце уже брезжит рассвет нового дня, нового трудного дня для бедных людей. Трудные родильницы часто родят на рассвете: всю ночь промучаются, а к утру родят. Вот усталый старичок, на миг оставив мать, берется за ребенка. Принять не во что, пеленок нет, ни тряпки нет (бывает этакая бедность, господа, клянусь вам, бывает, чистейший реализм — реализм, так сказать, доходящий до фантастического), и вот праведный старичок снял свой старенький вицмундирчик, снял с плеч рубашку и разрывает ее на пеленки. Лицо его строгое и проникнутое. Бедный новорожденный еврейчик копошится перед ним на постели, христианин принимает еврейчика в свои руки и обвивает его рубашкой с плеч своих. Разрешение еврейского вопроса господа! Восьмидесятилетний обнаженный и дрожащий от утренней сырости торс доктора может занять видное место в картине, не говорю уже про лицо старика и про лицо молодой, измученной родильницы, смотрящей на своего новорожденного и на проделки с ним доктора. Всё это видит сверху Христос, и доктор знает это: «Этот бедный жидок вырастет и, может, снимет и сам с плеча рубашку и отдаст христианину, вспоминая рассказ о рождении своем», — с наивной и благородной верой думает старик про себя [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 91–92].

В этой жанровой сцене Достоевский обыгрывает сюжет рождения младенца в еврейской семье, при котором роды принимает врач христианин. Присутствие Христа на небесах придает сцене Евангельский оттенок, что было отмечено исследовательницей темы нарративов ассимиляции в русской литературе, которая пишет, что в этой сцене Достоевский объясняет, что «христиане своими добрыми делами вызовут доброту среди евреев» [SAFRAN. Р. 138]. По мнению исследовательницы, Достоевский в основном возлагает вину на евреев в их самоустранении от христиан, и в данном случае показывает, что пример христианского милосердия подтолкнет евреев к взаимным добрым делам. Нам представляется, что в этой сцене Достоевский проговаривается о том, что «единичный случай» здесь включает милосердное поведение христианина именно по отношению к еврейской семье, что приводит к единению народов. Достоевский заканчивает лирическое описание сцены с типичным для него как фельетониста приемом переводить серьезное в шутку:

Нет, картинка бы вышла с «нравственным центром». Приглашаю написать [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 92],