Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

Объясняя иностранцу присутствие в русском народе причудливого сосуществования несовместимого — беззаботности, жизнерадостности и душераздирающей тоски, — рассказчик говорит, что западный ум, воспитанный на Декарте и Руссо, привыкший все приводить в систему, ко всему прикладывать свои мерки, не способен это понять:

вы удивлены, когда что-то не понимаете во вселенной, я удивляюсь, когда я в ней что-то понимаю[169].

Явно в духе детерминистской теории И. Тэна он называет причины, повлиявшие на формирование русской расы:

Таинственные источники Индии и высокая Азия, смешение разных народов, чье происхождение смутно (библейские Гог и Магог, скифы, упоминаемые Геродотом, жители Гипербореи), обширные пространства, разные температурные пояса, смена сезонов. У вас человек командует природой, у нас — подчиняется природе[170].

Россия, представляющая собой, с точки зрения автора, сложную смесь безумства, героизма, слабости, мистицизма, практицизма, при попытке сближения с европейской культурой становится подобной дикому дереву, к которому прививаются идеи Запада, в результате чего появляется новый плод, питаемый «диким соком», «плод измененный, порой чудовищный»[171]

. Речь в данном случае идет о нигилизме — «продукте современных идей, привитых в спешке к русскому древу»[172].

Эти представления Вогюэ о России и русском человеке накладываются на творчество Достоевского. В «Русском романе» он представлен как выразитель загадочного славянского мира, в котором скрывается особый «мистический смысл»[173], где исключительную роль приобретает страдание, особенно если оно спровоцировано власть имеющими, страдание, объединяющее людей. С его точки зрения, главными для Достоевского становятся тютчевские слова «Умом Россию не понять…». Произведения писателя для автора напрямую связаны с его личным биографическим опытом, являются порождением его жизненных переживаний.

Вогюэ, безусловно, много сделал для открытия творчества Достоевского французскому читателю, выявив важные стороны его произведений. Позднее наблюдения Вогюэ были подхвачены и развиты его последователями. Так, он обратил внимание на особый дробный характер композиции в «Преступлении и наказании», отметив, что эта «основа повествования и диалогов» словно пронизана «электрическими проводниками», по которым непрерывно пробегает «таинственный трепет»[174], поэтому книги Достоевского нельзя читать, пропуская фрагменты, упуская детали, ибо они могут быть значимы для эпизодов, которые возникнут через множество страниц.

Однако Вогюэ положил начало и созданию ложных стереотипов. По его мнению, после «Преступления и наказания» талант Достоевского перестает развиваться по нарастающей, а романы «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы» отличаются «невыносимой длиннотой», действие в них разрушается бесконечными диалогами персонажей, которые порождаются болезненной фантазией автора и являются потенциальными «пациентами Шарко»[175]. Главный герой романа «Идиот» для Вогюэ — персонаж, который не действует, а значит, не творит ни зла, ни добра[176]

. Название «Бесы» кажется ему слишком смутным (obscure). Все герои писателя являются для него одержимыми (ssédés), поскольку ими движет «непреодолимая сила, заставляющая совершать чудовищные поступки»[177].

Исходя из принципов вкуса и эстетики европейского романа, Вогюэ рассматривает Достоевского как «феномен из иного мира», как «незавершенного и могущественного монстра, уникального по своей оригинальности и силе». Считать его гением Вогюэ мешает убеждение, что истинный мастер должен обладать двумя обязательными качествами — чувством меры и универсальности. Меры, то есть уменья подчинять себе свои мысли, выбирать из них главное, сосредотачивая «в нескольких вспышках весь таящийся в них свет». Под универсальностью он понимает способность видеть жизнь во всей ее целостности, изображать ее в различных гармонических проявлениях. Мир, по его мнению, сотворен не только из одного мрака и слез, мы находим в нем, даже и в России, и свет, и веселье, и цветы, и радость. Достоевский же видел из этого только половину, потому что писал лишь два сорта книг: «горестные и ужасные» (des livres douloureux et des livres terribles)[178].