Достоевский во Франции. Защита и прославление русского гения, 1942–2021

Пытаясь определить суть своеобразного диалога-диспута Мальро с Достоевским, продолжавшегося на протяжении всего творческого пути французского писателя, Овлетт вводит понятие «демон», вынесенное в название работы. Уже само по себе для русского читателя оно в приложении к творчеству Достоевского может порождать массу вопросов и ассоциаций, учитывая, что в русском языке существует еще и слово «бес», чье семантическое поле существенно отличается от слова «демон», и принимая во внимание, что во Франции до сих пор существуют разные варианты переводов названия романа «Бесы», один из которых — «Les Démons». Видимо, сознавая это, автор книги уточняет смысл, который она вкладывает в подобное определение роли Достоевского в судьбе Мальро, и подчеркивает различие между «le démonique» (демоническим, ангельским) и «le démoniaque» (бесовским, одержимым). Демоническое (le démonique) — единственный соперник бесовского (le démoniaque), ибо оно одушевлено силой, которая порождает героев и творцов (59). Слово «демон» в данном случае приобретает особый смысл, автор вкладывает в него положительное значение (la valence positive, 58), вместе с тем, будучи близким к греческому «даймон», подчеркивает Овлетт, оно отсылает к понятию «судьба». Роль Достоевского в качестве демона французского писателя автор уточняет с помощью метафоры, которая возникает в эпиграфе, помещенном в начале книги и представляющем слова, принадлежащие Мальро: «Подобно тому, как перед акулой всегда плывут рыбы-пилоты, нашим взглядам предшествуют „взгляды-пилоты“, которые и рождают смысл» (11). «Будучи демоном Мальро, — считает Овлетт, — Достоевский предопределяет его место в качестве романиста и теоретика литературы; он предначертывает его судьбу» (Comme demon de Malraux, Dostoievski lui assigne sa place de romancier et de théoricien de la littérature; il le destine

). В этом смысле, с точки зрения автора, его роль сближается с функциями «демона-хранителя (demon gardien)» (59).

Книга Овлетт, с одной стороны — попытка создания своеобразной творческой биографии Мальро через призму воздействия на него идей Достоевского, с другой — исследование, позволяющее понять место и роль русского писателя в литературном процессе Франции XX–XXI веков. Важно отметить, что голоса Овлетт и Мальро в рассматриваемой работе постоянно сливаются, порой сложно определить, где заканчивается мысль писателя и начинаются рассуждения исследовательницы его творчества. Обозревая творчество двух писателей, Овлетт замечает, что Мальро, ведя диалог с Достоевским на протяжении всего своего творчества, не оставлял мысли написать специальный труд о Достоевском, и по сути все его обращения к творчеству русского писателя можно рассматривать как своеобразный набросок такой книги. Овлетт в определенной степени продолжает и завершает эту работу, отбирая из его текстов многочисленные высказывания о русском писателе, объединяя их логикой своих размышлений и наблюдений, что опять-таки дает повод говорить как о прочтении произведений Мальро через Достоевского, так и текстов Достоевского через Мальро.

Глава четвертая

ПОДПОЛЬНЫЕ ПОДОЗРЕНИЯ САРРОТ[235]

Натали Саррот — и как писатель, и как теоретик литературы — внесла существенный вклад в историю французских интерпретаций наследия Достоевского, спровоцировав тем самым сопоставления собственного творчества с произведениями русского автора. Р. Жан в статье «Достоевский и Натали Саррот»[236] считает главной заслугой Саррот то, что она сумела устранить разрыв в литературном процессе, о котором заговорили в связи с экзистенциализмом и американской литературой, и соединить классическую традицию в лице Достоевского с модернизмом, имея в виду прежде всего Кафку. Писательница делает это согласно своим убеждениям, что в основе психологических процессов лежат «подспудные движения» (mouvements sous-jacents), которые присущи всем людям и которые она называет тропизмами. Жан также идет по пути реверсивной компаративистики. Он на основе текста Саррот не только говорит о влиянии Достоевского на Кафку (желание контакта у русского писателя, которое обнаруживается и у Кафки), но и применяет компаративисткую инверсию: находит у Достоевского «сторону Кафки», говоря о герое «Записок из подполья», который ощущает себя перед Зверковым насекомым, мухой.