Дождь в Париже

Уже и сейчас местность вокруг заповедного озера Азас перекапывают китайцы – огородили огромный кусок, закрыли дороги шлагбаумами, выставили посты, строят обогатительный комбинат; в Ак-Довураке европейцы, казахи, киргизы роют руды и редкие земли. Но в основном шуршат свои. Вернее, российские.

К Пугачеву многие относились с подозрением, а то и откровенно враждебно. Потом, когда он рассорился с властями, потерял или продал за копейки свои богатства и убежал куда-то в Англию, пожалели об этом. После Пугачева началась полная неразбериха.

Собственники компаний постоянно менялись, стройки затевались, а потом замораживались или вовсе исчезали, будто ничего и не строилось; приезжали странные господа, расписывали свои достоинства, выигрывали тендеры и пропадали с деньгами… О Пугачеве вспоминали как о своем, «нашем».

А железная дорога… В две тысячи одиннадцатом лидер нации, в тот момент в должности премьер-министра – между двумя своими президентскими марафонами, – торжественно забил символический костыль на первом метре магистрали со стороны Кызыла, и с тех пор эти первые метры так и стоят без продолжения. Получился памятник нереализованному грандиозному проекту.

«И слава богу», – тихо радуются одни.

«К сожалению», – вздыхают другие.

«Еще построят, – уверяют третьи. – Путин слов на ветер не бросает. Кончится кризис, и примутся».

А единственное вот такое явно реализовавшееся, наглядное – храм. Стоит на видном месте, белый, свежий, чистый.

На его освящение приезжал патриарх Кирилл и объявил, что в Туве будет создана отдельная епархия. Вскоре это состоялось – Абаканскую и Кызылскую епархию разделили, в республику прислали молодого епископа-корейца. Говорят, хороший.

* * *

Утро наступило. Да, это было именно утро: разрывая серую вату, солнце лезло все выше и выше, припекало редкими лучами лежащего Топкина. В конце концов пришлось встать.

Долго корчился над унитазом. Не блевалось, но он очень хотел содрать с глотки налипшую смолу этих пастисов, абсентов, кальвадосов. Казалось, смола забила все внутренности и отравляет кровь, разъедает мозг, не давая жить.

Смола не сдиралась, Топкин потратил на спазмы и кашель те немногие силы, что скопились за время сна. Дрожа от холодного пота, на подгибающихся ногах добрался до кровати. Лег, накрылся одеялом, поджал ноги к животу.

– Вот так и сдохну, – бормотал, – так и сдохну один…

И что-то внутри сладко подтверждало: да, да, вот так, как какой-нибудь чахоточный гений девятнадцатого века в дешевом отеле Парижа, но страх был сильнее этого сладкого шепота. Страшно было быть одному.

И в третий раз он женился из-за страха одиночества.

Этот страх пришел не сразу после развода с Женечкой, через несколько лет, но оказался сильным, непобедимым. Никакие доводы разума не помогали.

После работы и в выходные Андрей подолгу гулял по главной и более-менее людной улице города – Кочетова. От Парка культуры и отдыха до Молодежного сквера. Это километра три. Туда, потом обратно. Заворачивал в магазины, на почту, в кинотеатр «Найырал», в бывший кинотеатр «Пионер», ставший теперь Центром русской культуры. Смотрел, как строится огромное здание республиканского музея… Он убеждал себя, что гуляет, а на самом деле бродил, словно потерянный, бесхозный.

Два года с Женечкой он находился в тонусе, в постоянном напряжении: в первый год – почти непереносимом, во второй – в относительном, но все же, потом отдыхал от него, а теперь не мог найти себе места, не знал, что делать со свободой.

Приходил к немногим оставшимся в городе приятелям. Как-то не в гости даже, а так, глянуть на них, на их семьи, обстановку квартир, в которых обитают дети.

У Пашки Бобровского было двое детей, Игорь Валеев с женой Сашей ждали второго. И у остальных сыновья и дочки, надежная, кажется, устоявшаяся, крепкая жизнь. Лишь он, Андрей Топкин, вообще-то неплохой, бесконфликтный, не особенно привередливый, до сих пор симпатичный, снова один, без потомства. И теперь не в двадцать три, как после ухода Ольги, а почти в тридцать.

Он упорно, вымученно не признавался себе, что тяготится одиночеством, боится его. Наоборот, показно радовался, на вопрос «а ты-то когда наследника забабахаешь?» отмахивался: «зачем мне эти запары…» Но сам часто ощущал, что смотрит на детей с тоской, в домах приятелей торчит как бобыль, которому не хватает уюта, запаха хозяйки.

Иногда прежнее всплывало, хватало его, тащило, и он с готовностью подчинялся: как-то услышал, что муж Ольги тяжело болен – то ли рак, то ли что-то типа рака, ездил на операцию в Красноярск, – и позвонил бывшей жене. Трезвый, вполне, казалось, разумный, стал уговаривать вернуться, начать все заново.

«Начать заново, – перебила Ольга насмешливо, – какое идиотское выражение… У нас все хорошо, не стоит беспокоиться, Андрюша. И не забывай, пожалуйста, о выплате за квартиру. Четыре месяца уже не было переводов».

Это, про квартиру, она сказала откровенно, чтобы унизить, поставить на место. Прибить к земле…