Пеленашек становилось все больше, по утрам к моргам не подойти. Постепенно к их виду привыкли, помогали перетащить санки через сугроб и шли дальше, словно и не было этой встречи с чьей-то смертью. Это не равнодушие, просто каждый понимал, что завтра точно так же может тащить скорбные санки с умершим родственником сам или вообще оказаться такой же пеленашкой.
Все больше становилось тех, кто упал на улице и не поднялся. Почти под каждым сугробом мог оказаться замерзший человек. Прохожие помочь не в состоянии, даже если поднимали, то человек оставался сидеть, а это все равно смерть.
Смерть стала в Ленинграде привычной настолько, что маленькие дети могли жить с умершим родственником в одной комнате, ничуть не пугаясь. И грузовик, с которого окоченевшие трупы, словно дрова, перебрасывали через ограду больницы Куйбышева на Литейном, тоже никого не ужасал. Это не пеленашки, это трупы тех, кто умер на улице и подобран специальными бригадами. Бригад мало, все же таскать трупы тяжело, а сильные мужчины Ленинграда либо на фронте, либо работают на заводах.
Кто-то твердил:
– Все вымрем, кто с голодухи, кто от холода. Все.
Кто-то, напротив, убеждал, что нужно вытерпеть до весны, там все наладится. Или хотя бы до Нового года. Что оставалось, кроме надежды, если в первой декаде декабря никакие карточки, кроме хлебных, не отоваривались совсем? Потому, когда во второй половине месяца кое-где начали выдавать буквально по стакану муки на иждивенца на целый месяц, это посчитали хорошим признаком.
Почему-то росла уверенность, что после Нового года все повернет вспять: и на фронте начнется наступление, и продовольствие подвезут. Откуда ленинградцам знать, что все выданное по карточкам во второй половине декабря взято из неприкосновенных запасов Кронштадта, что это корабли и форты Балтийского флота отдали свои скудные запасы умирающему от голода городу?
– По Ладоге возить начали! – заверяла очередь какая-то женщина.
– Чего? Ладога подо льдом уж месяц, – невесело усмехнулся старик.
– Вот по нему и возят. Как только толстый лед встал, так машинами и санями повезли. Из Кобоны к Осиновцу возят. Вот вам крест, возят! У меня зять отправился дорогу к Осиновцу строить. Ой, нельзя же говорить…
Очередь оживилась, подвинулась ближе.
– Ты расскажи, мы не выдадим. Расскажи, – просили люди.
– Да я что, я ничего не знаю. Знаю только, что дорогу по льду проложили и к Ладоге дорогу тянут.
– Про ледовую дорогу мы и без тебя слышали, да только где это продовольствие, если его возят?
И все же, несмотря на скепсис, на душе полегчало. Значит, не забыла страна о Ленинграде, о ленинградцах, помогает продовольствием.
– А что, может, пока сюда довезут, да пока все пересчитают, – сами развеивали свои сомнения люди. – К Новому году непременно должны прибавить по карточкам!
Надежда давала силы дожить до этого Нового года.
И вот еще сообщение: с 25 декабря увеличивают нормы по карточкам! Главное – хлеб, его будут давать даже иждивенцам по 200 г вместо нынешних 125! Про крупы и все остальное не вспоминали, эти карточки трудно отоварить, разве что использовать в столовых, а вот хлеб… двести граммов вместо ста двадцати пяти – чуть не в полтора раза больше! Это же почти объедаловка получалась.
Дома Женька и Юра немедленно отправились к карте на стене. Но даже самая большая карта Европы мала, чтобы на ней обозначить мыс Осиновец и благословенную Кобону, где, по словам женщины из очереди, целые склады приготовленных для Ленинграда продуктов.
Юрка разыскал карту Ленинградской области.
– Вот он Осиновец. А вот Кобона, это на другом берегу.
– Далеко от нас до Осиновца… – прошептала Женька.
Действительно, от Кобоны на восточном берегу, где то самое продовольствие, до мыса Осиновец казалось ближе, чем от самого мыса до Ленинграда. И дороги нет. Потому и везут так долго.
– Только бы успели до Нового года.