Доживем до понедельника. Ключ без права передачи

— Можно мне? Я, знаете, поделила бы урок на две части: на актерскую, так сказать, и на зрительскую. То, что было «на сцене», мне понравилось. У вас есть редкое качество — вы обаятельны у классной доски!

Тот, кого обсуждали, был длинноногий, спортивного вида парень в вельветовой куртке с молниями, которая сообщала ему нечто от свободного художника. Это Дудин Виталий — студент педагогического института; он здесь на практике. Слушал он разбор своего урока со смущенно-снисходительной улыбкой.

Учительница продолжала:

— Ваша манера доказывать — быстро, нетерпеливо, так что крошится и брызгает из-под руки мел, — это подкупает. Есть в этом какое-то изящество, а, Нина Максимовна?

Полная женщина, внимательно глядевшая на Виталия исподлобья, улыбнулась, отряхнула пепел со своей сигаретки в бумажный пакетик и сказала:

— Пожалуй. А можно было бы доверить ему классное руководство?

— Вот! — вклинился мужчина, не по-доброму сверкнув на Виталия очками в тонкой металлической оправе. — Вот где решается вопрос! А этот математический блеск — он еще не доказывает, что человек будет учителем… На семинарах я этого студента не видел, он бегал от меня, как черт от ладана… По истории педагогики — тройка, по теории — пробел. Пусто! Лично я не понимаю, зачем он поступил в педагогический вуз… и чему он, собственно, улыбается? Так что вы рискуете, Нина Максимовна. Мое дело — предупредить.

Высказав все это, доцент кафедры педагогики обиженно отвернулся.

— Филипп Антоныч… — кротко начал Виталий. Но тот перебил:

— Нет, со мной вам объясняться незачем. Вот школа, — он показал на двух женщин, — здесь вам быть целую четверть, здесь и выступайте. А у меня еще другие студенты есть; их трудолюбие и скромность мне дороже, чем блеск отдельных гастролеров! Прошу прощения.

Он вышел.

— Со второго курса точит на меня зуб, — с унылой усмешкой произнес Виталий и, пряча неловкость, стал медлительно стирать с доски.

— Я знаю Филиппа Антоновича как очень хладнокровного мужчину, — отозвалась Нина Максимовна. — Это уметь надо — так его… воспламенить. Но мы в ваши с ним дела не вмешиваемся, мы ваших старых грехов не знаем… — Она помолчала. — Так возьмете классное руководство?

— После такого разговора мне выбирать не приходится. Возьму, что дадут.

— Но это, голубчик, не гауптвахта! Это, наоборот, акт доверия. Справитесь — будет вам лестная от нас характеристика, а стало быть, и зачет… Я сама уж как-нибудь умаслю ваше сердитое начальство. Скажу, что человек, совладавший с нашим шестым «Б», — это учитель… Так, Виолетта Львовна?

— Шестой «Б», вы сказали?! — переспросила в тихой панике та учительница, которая нашла в Дудине обаяние, артистизм и что-то еще. — Мой класс?

— Нет, только на время этой практики, — сказала директриса, но Виолетта Львовна стала уже нервно щелкать своим автоматическим карандашом, и гримаска горестного всепонимания была не ее лице: ясно, мол, все мне ясно, можете не продолжать…

— Золотко, вам следует от них отдохнуть, вы опять свалитесь, — говорила директриса. — При чем тут обида, ревность? Вот я же отдаю ему свои часы… В шестом «Б» погоду делают мальчишки, там какие-то хитрые отношения, там все время ЧП! С вашим сердцем, милая моя…

— С моим сердцем, — тонко усмехнулась Виолетта Львовна, — я могу не понять чего-нибудь другого, но когда мне указывают на выход… пусть в завуалированной, деликатной форме…

Она встала и, не договорив, покинула класс.

— Видите? — сказала Нина Максимовна. — Она у нас по два раза в месяц бюллетенит: мерцательная аритмия, стеноз… — Досадливым жестом директриса дала понять, что диагноз длинный и плохой. — Пойти успокоить.

Теперь Виталий Дудин остался один. На лице его читалось: «Ну и влип!»

За стеной сотрясала коридоры большая перемена.

2

Вы не забыли, что это такое — большая перемена?

Резвится стихия, выходя из берегов. Все озабочены: все боятся недополучить, недоурвать плодов двадцатиминутной свободы! Скорей, скорей! Дети взмокли от страшной целеустремленности…

— Кх! Кх! Кх! — раздается из-за угла, и мальчишка лет десяти, бежавший мимо Виталия, закатывает глаза, шатается, сползает по стенке на пол.

— В чем дело? — спросил у него Виталий.

— Ранили, гады… — простонал тот, весь во власти самозабвенной сценической правды, когда актеру уже не до зрителей.

Двое других мальчишек деловито схватили беднягу под руки и тащат куда-то.

— Куда вы его?

— В плен, куда же. В штабе он развяжет язык!

— Держите карман шире. Ничего не скажу! — на секунду открывает глаза «раненый», и в этих глазах — безумство храбрых.

Откуда Виталию знать: прекратить это следует или позволить? Он, усмехаясь, глядел воякам вслед… Тут перед ним вырос десятиклассник:

— Виталь Палыч — это вы?

— Я…

— Вас Нина Максимовна просила подежурить по этажу.

— Меня?

Но объяснений не поступило, десятиклассника уже нет. Неужели бросаться в этот человеческий водоворот, изображать собою плотину?

…Орава преследователей (из четвертого, кажется, класса) мчится за пунцовым мальчиком, прижимающим к себе рулон ватмана.