Дрессировщики

Мальчишки молчали. Толстый рассеянно смотрел на кирпичную стену подвала, тонкий шевелил носком ботинка валявшийся на полу кусочек кокса.

— Ну-с, я жду!

Толстый поднял на Николая Николаевича полные грусти выпуклые глаза и, снова опустив их, прошептал:

— Исследовали…

— Просто лазили, — тихо поправил его товарищ.

— И для этого сбежали с урока?

«Исследователи» молчали.

— Блестяще! — сказал Николай Николаевич. — А знаете ли, дорогие, как можно назвать ваш поступок? Растратой государственных средств! Да, да! Самой настоящей растратой государственных средств. Государство тратит огромные деньги, чтобы дать вам образование, чтобы сделать из вас людей, а вы что делаете во время занятий? И сами не учитесь и мешаете другим! Как это можно назвать?

Толстый растратчик государственных средств тихонько заплакал. Тонкий наступил каблуком на кусочек кокса и принялся сверлить им цементный пол.

— Идите! И прошу подождать меня возле учительской.

«Исследователи» бесшумно вышли из подвала. Николай Николаевич обратился к дворнику:

— Матвей Иванович, надо запереть эту дверцу. Этак много любителей найдётся.

— Да тут был замок… Не знаю, куда делся.

— Очень вас прошу: сейчас же найдите новый и повесьте.

Мы с учителем остались одни. Николай Николаевич прошёлся по котельной и улыбнулся, покачивая головой.

— Ужас, что за народ! — вздохнул он.

Он помолчал, оглядывая котельную, причём бородка его резко дёргалась во все стороны, потом вздохнул и заговорил мягко, задумчиво:

— Да, милый вы мой, удивительно всё-таки жизнь устроена! Тридцать лет преподаю в этой школе, смотрю на эти отдушины с решётками и ни разу не подумал, что у меня под боком такой лабиринтище.

Он ещё раз осмотрелся кругом, нагнулся и зачем-то заглянул под котлы.

— Вот вы живёте в доме, живёте десятки лет. Уж, казалось бы, вы должны знать его до последней балки, а вы и сотой части не знаете. А потом вот такой… как бы вам сказать… шпингалет открывает вам глаза. А? Милый мой, разве не удивительно?

Я кашлянул и сказал:

— Да… Конечно…

Николай Николаевич теперь прохаживался по котельной и размахивал в воздухе пенсне:

— В конце концов, настоящая любознательность, то есть чисто биологическая страсть к познаванию мира, живёт в человеке очень недолго… Лет с пятнадцати-шестнадцати мы уже перестаём замечать весьма многие окружающие нас явления. Мы сосредоточиваем своё внимание на… как бы вам, милый мой, сказать… на весьма узкой сфере этих самых явлений… М-да!

Николай Николаевич остановился, надел пенсне и принялся разглядывать выступ в стене.

— По всей вероятности… — Он помолчал, соображая. — По всей вероятности, такая система вентиляции в современных домах не строится. Стены слишком тонкие. А это… Вы посмотрите — это же целый лабиринт!.. — Он подошёл ближе к выступу. — Очевидно, это основной, центральный, так сказать, канал… Или шахта. Как вы думаете? А? От него идут ответвления…

Николай Николаевич открыл железную дверцу и нагнулся, заглядывая в неё:

— И в этих ответвлениях… в этих ответвлениях создаётся своего рода сквозняк…

Голос Николая Николаевича стал глуше, потому что он совсем влез в отверстие и теперь стоял выпрямившись в шахте.

Мне стало скучно:

— Пора, Николай Николаевич. Может быть, пойдёмте…

— А вот тут скобы есть, — донеслось из отверстия, — чтобы лазить… Удивительно, как всё предусмотрено! Очевидно, для… Гм! Гм!

Бормотание Николая Николаевича стало ещё глуше и отдалённей. Я сунул голову в отверстие:

— Пойдёмте, Николай Николаевич. Уже, наверно, из школы все ушли.

Откуда-то сверху, из темноты донёсся голос:

— Гм! Вы только посмотрите: это шахта… Идите-ка сюда. Да нет, вы идите сюда. Вот здесь, на стене, металлические скобы, так вы по ним. Вы обратите внимание, как здесь всё предусмотрено… Да вы лезьте сюда. Вот здесь, около меня, уже боковой ход…

Я подумал, что старик обидится, если я его не послушаюсь, и, нащупав скобы, полез во тьму… Вскоре я коснулся головой ботинка Николая Николаевича.

— Виноват, — сказал он.

В это время внизу, в котельной, послышались шаги.

— Николай Николаевич, идёт кто-то, неудобно.

— Тш-ш! — прошипел Николай Николаевич.

Мы притихли. Шаги приблизились. Громко хлопнула металлическая дверца, что-то лязгнуло, потом щёлкнуло. Шаги, на этот раз чуть слышные, удалились.

Если раньше можно было видеть слабо освещённый низ шахты, то теперь наступила абсолютная, кромешная темнота.

— Милый вы мой, — забормотал над моей головой Николай Николаевич, — мы, кажется, большую оплошность допустили.

— А именно?

По всей вероятности, это дворник приходил.

— И он запер нас?

— Да, голубчик, насколько я могу предположить, он запер нас.

— Гм!

— Да-а!

Мы помолчали. Николай Николаевич завозился наверху:

— Вы разрешите мне спуститься? Всё-таки, знаете ли, седьмой десяток.

Я сполз по скобам вниз, за мной — педагог. В узкой шахте мы стояли вплотную друг к другу.

Я потрогал дверцу:

— Заперта, Николай Николаевич.

Он вздохнул:

— Милый вы мой, как это всё нехорошо получается!

Опять помолчали. Потом я предложил:

— Кричать надо.