Дрессировщики

— Кричать? Гм! Да… Кричать… Но, знаете, уж больно это будет… как бы вам сказать… непедагогично. Вы же сами понимаете: занятия кончились, но много детей ещё осталось, кто в кружках, кто в читальне, а мы будем кричать, и в каждой комнате услышат… «Что такое? — скажут. — А это Николай Николаевич в трубу забрался и голос подаёт». Неловко.

— Так что же делать?

— Честное слово, ничего не могу придумать, милый вы мой! Поверите ли, со мной никогда подобных приключений не случалось.

Я сказал, что охотно верю. Я начинал злиться.

Николай Николаевич дотронулся до моего плеча:

— Знаете что, голубчик? Вы человек молодой, ловкий. Может быть, вы слазите в какой-нибудь боковой канал и тихонько, не поднимая шума, скажете кому-нибудь: так, мол, и так, случилось такое досадное происшествие… А? Я вам буду очень признателен за это.

Что ж делать? Я снова нащупал шершавые скобы и стал карабкаться в потёмках наверх, жалея, что у меня нет спичек. С каждым движением на меня сыпались какие-то соринки, было очень пыльно, и я чихал. В темноте я не видел, на какую высоту залез, но когда я добрался до первого бокового хода, то мне показалось, что я вишу над бездонной пропастью.

Боковой канал был четырёхгранной трубой длиной метров в шесть. В конце его сквозь решётку проходил свет. Я лёг на живот и стал протискиваться в тесной трубе, засыпанной пылью, кусочками извёстки и кирпича. Когда я добрался наконец до решётки и стал смотреть через неё, то долго не мог понять, к какому помещению попал. Всё оно было заполнено какими-то перегородками. Когда же понял, то полез обратно. Вылезая из трубы, я выгреб своим телом кучу сора, и он полетел вниз. Николай Николаевич закашлял, зачихал, потом бодро спросил:

— Ну, каковы результаты?

— Раздевалка, Николай Николаевич.

— Жаль, жаль!

Долго я ползал по пыльным и тесным ходам этого дурацкого лабиринта и каждый раз попадал или к совершенно пустому классу, или к классу, где занимался какой-нибудь кружок. В конце концов я подполз к учительской. Там вокруг большого овального стола сидели все педагоги школы и слушали выступление директора — высокого человека в кавказской рубахе. Поспешно отступая от учительской, я заметил, что есть ещё один канал, перпендикулярный тому, по которому я полз. Я залез в него, добрался до решётки, заглянул сквозь неё и сразу дёрнулся назад.

Совершенно измученный, я опустился на дно шахты:

— Плохо, Николай Николаевич!

— Никого не нашли?

— Нашёл. В учительской заседание педсовета.

— Ох! А я, выходит, не явился.

— А рядом с учительской — трое ребят, с которыми у вас должен быть разговор.

Николай Николаевич вздохнул где-то возле моего плеча и прошептал:

— Всё ещё меня ждут.

— Мы помолчали с минуту.

— Итак, милый мой, что же вы предложите?

— Что же предлагать! Нужно опять добраться до учительской.

— О, милый мой, что вы!.. — взволнованно зашептал Николай Николаевич. — Вы всё-таки войдите в моё положение… Директор наш и все педагоги — милейшие люди, но… как бы вам сказать… едва ли они смогут понять причины, побудившие меня, старика…

— Эх, Николай Николаевич, а кто их сможет понять, эти причины!

— М-мда… Конечно… Но… Нет, я против этого. Категорически против.

— Ну так что же… Этим вашим мальчишкам говорить?

Николай Николаевич ответил не сразу:

— Видите ли, голубчик… При условии соблюдения ими полнейшей тайны это был бы неплохой выход… Они очень хорошо относятся ко мне, но в данном случае они являются лицами, до некоторой степени от меня зависимыми… Вы ведь знаете, чего они от меня сейчас ждут… И вот поэтому я не считаю себя вправе заставить их оказать мне такую…

— Да бросьте, Николай Николаевич! Я пошутил.

— Нет, почему же «бросьте». Вы знаете, я нашёл выход: отправляйтесь сейчас к ним…

— К кому?

— К ребятам, разумеется… И скажите, что Николай Николаевич попал в такую беду и обращается к каждому из них как… ну, как человек к человеку. Причём обязательно подчеркните, что неприятный разговор у меня с ними всё равно будет, это мой долг, а к ним обращаюсь как… человек к человеку, а не как педагог или там начальство…

— Бросьте, Николай Николаевич! Если вы говорите, что кричать непедагогично, то уж… Только что их распекали за это дело, а сами…

— Ну, знаете, милый вы мой, у вас какие-то устаревшие взгляды просто. Они прекрасно знают, что я распекал их за пренебрежение к занятиям, а не за вполне естественную любознательность, здоровую страсть к исследованиям. Если бы, голубчик, не было этой страсти, Америка не была бы открыта.

— Тогда уж лучше сообщить о нашем положении кому-нибудь одному из них, а не всем троим. Но вот как это сделать?

— Не надо! Один разболтает. Обязательно разболтает. А трое — никогда. Ступайте! Ступайте! Они поймут. Только прежде всего возьмите с них слово, что всё останется в тайне.

— Всё-таки тайну нужно сохранить?.. — пробормотал я.

— Ничего не поделаешь. Нужно считаться… как бы вам сказать… со своего рода условностями. Ступайте, дорогой. Ступайте!

Николай Николаевич тихонько подталкивал меня, пока я снова не полез по скобам во тьму.