Древний знак

Оставив покойницу на вершине горы, открытой всем мирам, спускались вниз с горной выси мужчины, объятые скорбью, и хохотали. А эхо повторяло их хохот. Можно было подумать, что прятались в щелях камней злые духи, устрашенные такой очевидной силой самообладания мужчин, двух неразлучных друзей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

УПРЕДИМ ГЕРОСТРАТА

Звонок был настолько уверенным и требовательным, что Мария невольно открыла дверь и увидела перед собой Френка Стайрона и Макса Клайна — человека по кличке Зомби. «Вот оно, все-таки не миновало», — подумала Мария, беспомощно оглянувшись назад, туда, где Освальд складывал из кубиков, как он сам говорил, храм. Освальд неосторожно задел свое сооружение, и кубики рассыпались по полу. Мария приняла это как дурной знак.

— Ну здравствуй, Мария! — воскликнул Макс Клайн излишне торжественно и протянул ей букет роз. — Разреши нам войти в твой благословенный дом.

— Проходите, — непослушным голосом сказала Мария.

Когда вошли в комнату, Стайрон запоздало слегка поклонился Марии, сухо спросил:

— Разрешите присесть?

— Да, да, прошу вас, — Мария показала на кресла и принялась собирать кубики Освальда.

— Я сам, — сказал мальчик и, прежде чем приступить к делу, исподлобья осмотрел гостей. Освальду шел четвертый год. Вихрастый, с веснушками на носу, с затаенной враждебностью в голубых глазенках, он был сама непокорность и бесстрашие. Стайрон вдруг улыбнулся малышу.

— Ты что так сердито смотришь? — спросил он по-английски.

Услышав незнакомую речь, Освальд подбежал к матери, прильнул к ее ногам, повернул голову к незнакомцу.

Стайрон растопырил два пальца, сделал мальчишке «козу», попугал его шутливо.

— А ты стала еще прекраснее, — со вздохом несбывшейся надежды сказал Марии Клайн. Смазливое лицо сластолюбца с влажными и неприлично красными губами расплылось в улыбке. — Так прими наши розы.

— Вы, Клайн, в своем репертуаре, — сдержанно отозвалась Мария и наконец взяла розы. Не взглянув на букет, она положила его на журнальный столик рядом с креслом.

Видимо, очень удивившись тому, что мать умеет говорить на каком-то другом языке, Освальд потрогал ее губы пухлой ручонкой и засмеялся. Спрыгнув с коленей матери, мальчик начал собирать кубики, перетаскивая их в другую комнату.

— Я тут сделаю храм, а потом покажу... — Малыш запнулся, опять оглядывая гостей исподлобья: видимо, решал, стоит ли обещать этим непонятным людям, что он покажет им свое сооружение.

— Пошел строить храм, — сказала Мария, проследив ласковым взглядом за малышом: выходило так, что сын первый раз в чем-то защитил мать, хотя бы уже тем, что она могла говорить о нем вот эти слова, которые помогали ей в какой-то степени взять себя в руки.

— Пошел строить не что-нибудь, а именно храм, — повторила она, тем самым укрепляя себя в ощущении, что страх не совсем сковал ее.

Марии вспомнилась последняя картина Оскара Энгена, на которой был изображен современный Герострат. Если тот, древний Герострат сжег прекрасный храм Артемиды Эфесской, чтобы таким диким образом обессмертить свое имя, то нынешний у Оскара Энгена поджег весь земной шар. Стоит перед чудовищным огнем сегодняшний Герострат и дико, с безумным видом озирается, поняв, к своему ужасу, что имя его некому будет вспоминать в веках, — все, все люди погибнут, в том числе погибнет в огне и он сам. Таков был замысел художника. «Вот он и есть этот возможный сегодняшний Герострат с его так называемым ядерным мышлением», — подумала Мария, не очень открыто разглядывая Стайрона, готовая в любое мгновение отвести напряженный взгляд, в котором, кроме тревоги, было глубоко упрятано тяжелое чувство вражды.

— Вы так значительно подчеркиваете слово «храм». Не оттого ли, что стали религиозной? — спросил Стайрон, внимательно при этом изучая лицо Марии всевидящим взглядом.

— Мой бог — вот он, — сказала Мария, показывая глазами на распахнутую дверь, куда ушел с кубиками Освальд.

— Я знаю, что вы называете малыша Пророком, — Стайрон улыбнулся так, будто хотел показать, что способен и на умиление.

— Да, мы иногда в шутку так его называем с Ялмаром, — очень нехотя ответила Мария, не желая завязывать беседу с непрошеными гостями. И все-таки что-то ее заставило закончить мысль: — Моя религия — человек, который не кончается, как модно сейчас говорить, а в чем-то самом главном начинается в том смысле, что он очень хотел бы наконец сбросить с себя груз многих, порой чудовищных предрассудков.

— Каких, например? — чрезвычайно заинтересованно спросил Клайн. Темные гипнотизирующие глаза его, в которых тоскливо светился сумрак вечно голодного порока, ни на мгновение не отпускали Марию. — Назови хотя бы несколько.

Тень досады пробежала по лицу Марии, и снова обнаружилось, как она чувствовала себя напряженно в этой встрече с людьми, которых так боялась и ненавидела.

— Мне, признаться, некогда. У меня были свои неотложные дела, и вдруг вы... хотя бы предупредили по телефону...

— Ну а все-таки! — настаивал на своем Клайн, делая усилие, чтобы не глянуть на босса.