Древний знак

Вальяжно раскинувшись в кресле, Стайрон слушал перевод Марии и поглядывал на Юна Энгена точно бы с добродушным снисхождением, хотя было видно по глазам, что его все больше мучает досада. Нетерпеливо глянув на часы, он попросил Марию умоляюще:

— Избавьте меня от этого расшалившегося ребенка. Не могу же я говорить с ним на таком вот уровне...

Мария перевела все дословно.

— Ах ты ж дьявол его побери! Уровень ему не нравится! — Старик свирепо прокашлялся, немилосердно прочищая горло. — Стало быть, для этого умника я всего-навсего нуль. Нет, пусть он мне все-таки ответит, с какой ведьмой переспал тот так называемый папаша, чтобы потом выродилось это нейтронное «беби»? В каком бардаке это происходило?! Я знаю, как зовут ту ведьму. Нажива — вот какое имя у нее, не очень, знаете ли, красивое имя. Подолом потаскуха трясет, и вы млеете в похоти перед нею. А подол грязный, весь пропитан нефтью и урановой пылью. И вы... вы, такие вот, грязный подол этот называете знаменем так именуемого свободного мира. И что же, господа, или как там вас, мистеры, что же вы хотите, чтобы, допустим, лично я припал на колено и целовал это знамя в знак присяги вам? Вы хотите, чтобы за этим знаменем пошло все человечество? Вы этого хотите, мистеры?

Мария переводила Юна Энгена с явным удовольствием, не пытаясь скрывать свое единомыслие с ним.

— А вы спросите у него, как ему нравится перспектива принять на собственную шею бородатого Кастро, да еще сибирского происхождения, — с какой-то кислой вежливостью попросил Марию Клайн, стараясь сохранить дружелюбное выражение на лице: я, мол, прощаю старику его совершенно очевидные заблуждения и постараюсь развеять их.

— Ишь ты, не Самосой пугает, не Батистой, или кем там еще из ныне здравствующих, а Кастро выбрал. А между прочим, вот тут и проходит наисущественнейший водораздел! — Юн Энген с силой провел ребром ладони по столу. — Вы за Батисту, а они, те, где эта самая Сибирь находится, за Кастро. И миллионы людей на планете нашей внимательно смотрят на все это да мозгой ворочают, понять хотят: в чем, понимаешь ли, разница? А она, разница эта, господа, или как там вас, мистеры, такая, что в глаза бьет. Объяснить? Я вот вас спрашиваю, мистеры, кто из них — Батиста или Кастро — семьдесят процентов национальных богатств себе прикарманил? Кто из них свою страну в дом терпимости превращал, а кто школы построил? Кто из них по пять тонн донорской крови своего народа в год вам продавал, а кто старается как можно больше больниц для того же народа открыть? Кто расстреливает собственный народ, напалмом сжигает и в пытках истязает? На Кубе это происходит или все-таки в других местах с вашего благословения и с вашей помощью? Вот она в чем разница, мистеры, да такая, что ее скоро и слепой разглядит. Так что если вы хотите меня испугать, то выбирайте разлюбезного друга вашего какого-нибудь Пиночета или любого другого, ему подобного. Ну постарайся, Мария, дословно им позицию мою растолкуй. Пусть знают, как и кем меня пугать...

Выслушав с гримасой великого страстотерпца Марию, Стайрон тяжко вздохнул и вдруг сделал вид, что принял боксерскую изготовку, и шутливо сказал:

— Поговорим лучше о боксе. Вы так хорошо начали нашу беседу.

— Вам о боксе? — спросил старик с загадочной усмешкой человека себе на уме. — Пожалуйста, можно и о боксе. Так вот слушайте, господа или как там вас, мистеры. В одном, понимаете ли, царстве, в одном государстве вышли на ринг два богатыря. А публики было невпроворот. И все жаждут, как это говорят, острых ощущений. И начали те богатыри в боксерских перчатках мутузить друг друга, да уж так старательно на забаву ревущей публике, что слезы лились у богатырей. Больно и, видимо, очень обидно было обоим...

Чувствуя, что старик клонит к чему-то неожиданному и далеко не веселому, Мария, возбуждаясь все больше, переводила каждое его слово по ходу рассказа.

— И вдруг заорала, засвистела, затопала публика! Оказалось, что один из богатырей грохнулся наземь. «Нокаут! — кричали, вопили, стонали зрители, которые, как ни странно, понимаете ли, чем-то напоминали людей. «Нокаут!», «Нокаут!» И вдруг все замерли. — Старик вскинул руки. — Как ножом, понимаете ли, отрезало. Оказалось, совсем даже не нокаут, а смерть! Да, да, господа, именно смерть. А теперь выслушайте самое жуткое. Богатырю тому бездыханному, которого звали Джони Майкл, было всего-навсего восемь лет и его сопернику тоже. По восемь лет боксерам, господа, или как там вас, мистеры, всего по восемь!

Тяжело упершись ладонями в стол, Юн Энген наклонился, близко заглянул в глаза Стайрона, потом Клайна:

— Что же молчите? Не вы ли просили о боксе? Это было у вас. И недавно эту дикую историю вполне документально нам прокрутили по телевизору.

— Кто посмотрит на мой храм? — вдруг громко спросил Освальд, выражая свое крайнее удивление тем, что его все забыли.

— О, я, я, посмотрю! — с готовностью провинившегося отозвался Юн Энген.