Дробь

Ненавижу город. Даже такой провинциально–никчемный как мой. Особенно такой провинциально–никчемный как мой. Весь этот шум, мельтешащая возня, снующие туда сюда люди, снующие не быстро и поспешно, как скажем в каком–нибудь мегаполисе–милионнике, а снующие влачась и переваливаясь мерзкой желеобразной массой старух, детей, рабочего класса, офисных леммингов, продавщиц гастрономов, школьников, бомжей. Все они никуда не спешат — им некуда спешить. В таких захолустьях в принципе некуда спешить, в таких захолустьях у людей нет жизни, в таких захолустьях нет людей, а есть лишь шумная, раздражающе дребезжащая, хаотично движущаяся лавина лиц и обмякших тел, гигантская многоножка, размахивающая своими бесчисленными конечностями, неспешно проползая вдоль улиц. «Они думают о Завтрашнем дне, то есть, попросту говоря, – об очередном сегодня: у городов бывает один — единственный день – каждое утро он возвращается точно таким, каким был накануне.» Обрыдлые тошнотворные лица, подобные моему, сливающиеся в одну большую сонную, ленивую морду города.

По узким, плохо асфальтированным дорогам, изрытым кратерами, словно поверхность Марса, раскатывались туда–сюда автомобили, глядя на которые можно было прочувствовать всю классовую дифференциацию нашего общества: тут тебе и дешевые обшарпанные отечественные ведра с поникшими мертвыми типами возраста за 40, возящими своих ожиревших жен, вульгарно красящих глаза зеленой тушью; малолетние выродки, посрезавшие витки на амортизаторах, раскачивающие свои дребезжащие тазы под однообразные ритмы российского шансон–хопа; дешевые иномарки, а также разные приоры, взятые в кредит с зарождающимися личинками среднего класса; тут и короткоствольные представители буржуазной прослойки предпринимателей и чиновников, разъезжающих на больших черных автомобилях, этакие мещане, дорвавшиеся до денег, жадные до удовольствий, развлечений, пытающиеся всеми возможными способами выделить жирным курсивом свою персону, и, в этом своем стремлении выглядеть роскошнее, становящиеся образцом безвкусицы. Хотя мне ли рассуждать о вкусе. Все эти жестяные коробы, перемешиваясь с маршрутками, мусоровозами и ПАЗами с грохотом проносились по дорогам города гигантской металлической сколопендрой, каждый раз заставляя меня скрежетать своими крошащимися зубами.

В двух шагах впереди шел солидного вида господин: нелепая дорогая кожаная куртка, брюки, скучные дорогие кожаные туфли, нелепая дорогая кожаная кепка, в руке дипломат. Шел он размашисто, уверенно, чеканя каждый шаг, будто бы маршировал, а позади лебезил я, своими короткими, робкими мельтешащими шажками, не отставая и не обгоняя его — я был в тот момент тем, кого я так ненавижу – преследующий прохожий, прохожий паранойи. Мужчина слегка сбавил шаг, зажал одну ноздрю, смачно высморкался, выстрелив дробью зеленоватых соплей на асфальт, сопли врезались в землю и расшиблись омерзительной склизкой кляксой. Он зажал вторую ноздрю и оставил еще одну кляксу а–ля Джексон Поллок на асфальте. Меня передернуло, я мысленно пожелал господину всяческих мук и терзаний (И увидела святая богородица железное дерево, с железными ветвями и сучьями, а на вершине его были железные крюки, а на них множество мужей и жен, подвешенных за ноздри, кишащие червями, сороконожками и змеями. Увидев это, святая заплакала и спросила Михаила: «Кто это и в чем их грехи?» И сказал архистратиг: «Это те несчастные, что сморкались на улицах». И сказала святая, утерев слезы и расхохотавшись: «Ну, так им и надо, уебкам») и обогнав его, двинулся дальше.

Я прошел мимо парочки заведений общепита, громко именуемых кафе и пиццериями. Большие окна, беседующие и жующие рты, между столов мотались официанты с гримасой фальшивой доброжелательности и улыбками. Большие стеклянные аквариумы. Все это напоминало какой–то фарс: люди заказывали невкусную еду, давились, официанты заискивали и улыбались, все, мучаясь, старательно пытались есть роллы палочками, неумело обращались вилкой с ножом. Вместо того, чтобы нормально утолить свой голод, люди превратили обыкновенный прием пищи в ритуал с абсурдными правилами, нелепыми традициями. Довольно глупо — питаться на публике. Люди вообще имеют одну довольно странную особенность: превращать все в ритуал, делать из простых, обыденных вещей какие–то церемонии, все оборачивать в простыню неуклюжих обычаев и несуразных обрядов. Даже в 21 веке. Особенно в 21 веке.