Дробь

Все, что мне было необходимо на тот момент — найти частные, негосударственные аптеки и купить пару банок сиропа от кашля, содержащего столь любимый юными кайфожорами декстрометорфан — морфиноподобный диссоциатив и психоделик, позволяющий, по словам некоторых «шаманов», испытать разного рода измененные состояния сознания, внетелесный опыт, выйти за рамки своей биологической оболочки. Я же использовал декстрометорфан только ради того, чтобы покопаться в самых темных гадюшниках и забегаловках своих внутренностей, посетить все притоны и кабаки своей души, населенные разного рода персонажами, заботами, страхами, тревогами, нервозами, беспокойствами, бессонницами, кошмарами, опасениями, желаниями, прочей грязью, похотью, мечтами, стремлениями, мыслями и идеями. Все они сидят там вдоль липких, потертых барных стоек, на высоких стульях, обтирая рукавами пальто свежие сырые кольца от стаканов с пивом. Они пьют темное нефильтрованное и никогда не разговаривают друг с другом, а лишь сидят, уставившись на дно стаканов, задрав повыше воротники своих коричневых пальто и напустив на глаза поля шляп, бубнят себе что–то под нос, стуча ногтями по краю стаканов, неспешно прихлебывают и изредка поглядывают по сторонам с опаской, едва поблескивая белесо–тинистыми, тусклыми зрачками. Уродливый бармен в грязном, заляпанной фартуке протирает стаканы серым, пятнистым вафельным полотенцем и ставит их в закопченную, давно нечищенную сушилку. У него залысины, непропорциональные черты лица, грубые, вытесанные неумелой рукой, заплывшие глаза, тупой взгляд, кривые скулы, торчащий подбородок, щетина, редкие светлые с сединой волосы, торчащие уши, он омерзителен. Изредка он улыбается посетителям, обнажая свои редкие, кривые, изломанные подгнившие с желтизной зубы, его пасть зияет щербинками и щелями, словно пробитыми монтировкой, и, наверняка источает жуткий смрад. Улыбаясь, он становится еще более омерзительным. Но на него тут никто не обращает внимания. Посетители расплачиваются потемневшими, изъеденными коррозией монетами, швыряя их через барную стойку к ногам бармена, тот просто ходит по монетам, улыбаясь рваной раной своего рта. Шаркая пятками, он доходит до большой пивной бочки, поворачивает краник и наливает в стакан темную нефильтрованную. Она густой слизью плещется в стекле, булькая и пузырясь словно флегма, время от времени из крана вместе с жидкостью падают шмотки ила или тины. И вот стакан темной, нефильтрованной слизи на стойке. Клиент поудобнее усаживается на скрипящем высоком барном стуле и отхлебывает. За спинами посетителей тьма и пропасть. На другом краю пропасти играет уставший джазовый оркестр. Нескладный и ломанный нуарный джаз. Играют время от времени невпопад, некоторые музыканты отчаиваются и мгновениями просто перестают играть, опуская музыкальные инструменты и обречённо глядя в пол, но тут же ловят на себе свирепый и точеный взгляд бармена и хватаются за свои инструменты, продолжая играть. Тут лишь две тусклых лампочки, свисают петлями из ниоткуда — одна над барменом, едва освещает лица по обе стороны от стойки. Вторая бросает желтоватые отблески на музыкантов оркестра, придавая их гримасам еще более болезненный и уставший вид. Это место висит посреди моей внутренней пустоты как парящий остров. В символике и образах разбирайтесь сами. Пивная бочка – нутро, бармен – внутренний зверь, ID, питающий страхи и тревоги; оркестр – гибнущие лоскутки и мощи живого и человечного. В общем,

«Пригласил на ужин я гостей –Страх, бессонницу, кошмар и похоть.

Тех, кто ближе всех мне и родней,

Тех, кому себя я позволяю трогать».

Я занырнул в закуток по правую сторону, просочился в арку и вынырнул в очередном дворике. Металлические коробы припаркованных у подъездов машин покрывали двор жидковатой, шелушащейся чешуей. Разбитые детские площадки, одинокие прохожие, мужик в спортивных штанах и пуховике с набитым под завязку мусорным пакетом в одной руке и дымящейся сигаретой в другой.

Где–то тут неподалеку должна была располагаться аптека. Я остановился и огляделся. Чуть поодаль, на первом этаже жилого дома болталась зеленная вывеска «Аптека/Оптика». Я встряхнулся, постарался разгладить верблюжью осанку, протер глаза. Небольшая зарядка перед подвигом. Аптечный ковбой вышел на тропу.

Я двинулся по диагонали сквозь детскую площадку. Детей тут не было: редкий родитель позволит своему ненаглядному чаду резвиться на проржавевших, местами обвалившихся железных прутьях, лишь издали напоминающие пост–апокалиптичные руины, антуражах картин Здислава Бексински. Теперь тут выпивают подростки, курят мужики, бабы сушат белье, выгуливают собак, выбрасывают мусор, когда лень идти до баков.