Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии

Господин Леон де Лаборд, опубликовавший позднее великолепное сочинение о Каменистой Аравии, прово­дил в это время свои научные изыскания, углубившись в долины Синайского полуострова. Лишь тот, кто сам путе­шествовал в этом жарком климате, где всех физических сил человека едва хватает на то, чтобы противостоять воздействию солнца, способен понять, сколько мужества и самоотверженности заключено в подобном труде. Руины Петры, которые он зарисовал первым, его карта Каменистой Аравии, самая подробная из существу­ющих, — это подлинные памятники человеческой воле. Представьте себе, как утомительно, помимо двенадцати часов езды на верблюде, раз пятьдесят спуститься с высо­кого седла, чтобы выбрать точку обзора для очередной зарисовки горы и определить направление магнитной линии на очередном изгибе долины. Дромадер, разлучен­ный таким образом с караваном, приходит в ярость и отказывается присесть; и тогда между человеком и живот­ным завязывается борьба, в которой первый одерживает победу лишь ценой изнурительных и чреватых опасно­стью усилий. Так вот, у этого человека, написавшего сочинение, которое получило сегодня признание как у ученых, так и просто у образованных людей, есть еще одна заслуга, куда более значительная и куда более оце­ненная всеми: заслуга эта состоит в том, что он обрек себя на то, чтобы провести три года вне общества своих соотечественников, подвергаясь всевозможным опасно­стям, испытывая всевозможные лишения, — и все ради того, чтобы заставить науку, самую неблагодарную и самую холодную из любовниц, сделать еще один шаг на пути к совершенству.

Для нас было истинным огорчением, что за все время этого путешествия нам так и не удалось встретить нашего молодого соотечественника, но, хотя и находясь вдали от наших глаз, он постоянно присутствовал в нашей памяти и не раз становился предметом наших разговоров.

Кстати, оказалось весьма любопытно изучить числен­ное соотношение путешественников из разных уголков мира, посещающих Синай: среди тех, кто вписал свое имя в альбом, мы нашли одного американца, двадцать двух французов и три или четыре тысячи англичан, среди которых, как уже говорилось, была одна женщина.

На следующий день нас известили, что один из наших арабов хочет поговорить с нами. Я бросился к окну и узнал своего друга Бешару; он явился за распоряжениями относительно отъезда. Мы назначили отъезд на пятый день, и Бешара, получив точные указания, вернулся к своему племени.

Оставшиеся четыре дня были заняты зарисовками, наблюдениями и беседами; все помещения монастыря, все его окрестности и все связанные с ним легенды я запечатлел в виде набросков и записей в своем путевом дневнике; эти четыре дня, мне думается, были самыми насыщенными и самыми счастливыми в моей жизни; надо хотя бы ненадолго приобщиться к созерцательному существованию на Востоке, чтобы понять то своего рода душевное помешательство, какое заставляет человека бежать от общества к уединению. Всякого, кто посетил Фиваиду и Аравию, аскетизм отцов-пустынников, всегда столь великих в своем красноречии, удивляет уже меньше.

Весь день, предшествовавший нашему отъезду, слав­ные монахи посвятили приготовлениям к нему. Каждый хотел добавить какое-нибудь лакомство к нашим и без того основательным запасам продовольствия: один при­нес нам апельсины, другой — изюм, третий — финико­вую водку; в ответ на это мы подарили им сахар, куплен­ный специально с этой целью в Каире, и с радостью увидели, что этот подарок, как нам и говорили, оказался тем, какой мог быть для них приятнее всего. Такое оби­лие сластей несколько утешило Абдаллу и Мухаммеда, огорченных столь быстрым отъездом; они прекрасно приспособились к безмятежной монастырской жизни и с радостью остались бы здесь навсегда, если бы монахи пожелали удержать их у себя; монастырские служители радушно принимали их в буфетной, и, несмотря на раз­личие в вере, они стали лучшими друзьями.