Двенадцать ночей

– Первый Дух был, можно сказать, душой собрания и его устами. Через него проходило все, через него все разрешалось, подытоживалось – через него и через движение челнока в станке, в его нитях. Но слово брали все, каждый дух имел голос, и, если даже и не было между голосами гармонии, симфония или полифония была. Мы сталкивались, схлестывались, не буду отрицать; но наши войны, наши кампании переходили в образы, которые мы творили, а оттуда в истории, которые мы рассказывали, и с ними распространялись по всему свету, чтобы каждый мог увидеть, узнать, пересказать, потрогать. Но Гадд – как он поступил – это почти непередаваемо.

Потому что в том году, когда Рацио послал своих духов левой стороны из своего римского дома и они выстроили в горах сюжет ниспровержения старого порядка, праздник был устроен как обычно, мы пировали и веселились двенадцать дней и ночей, и вот в последний день, как всегда, собирается Тканьё, вот Первый Дух берет в руки челнок, вот он садится ткать – и тут наступает полная, неописуемая тишина.

Тут Флип резко вдохнул воздух, Вилли судорожно крутанулся на стуле, вскинул руки, заслоняя лицо, – и мигом осознал, что это всего лишь Флип. Он устало, сломленно повернулся обратно.

– Несколько духов заговорили было – попытались начать историю, завязать обсуждение, найти тему, собрать нити, – но подобно тому, как нельзя ничего соткать, не пропуская уток через основу, не пересекая нить нитью, так и при обсуждении, в песне никакой голос не звучит один, никакая песня не пустится в полет без сопровождающего контрапункта. Станок дергался, челнок пощелкивал внутри его, но к концу дня мы получили всего лишь какие-то невнятные, не связанные между собой клочья ткани – ни образа, ни рамки, ни структуры. Казалось, что-то тяжелое и громадное, что мы считали устойчивым и постоянным, вдруг сдвинулось с места и из-за своей тяжести смело все вокруг. С тех пор мы никогда не устраивали Тканья, и празднества год за годом отодвигаются в даль памяти. Я два или три столетия не слышал песни, достойной этого названия.

Но это еще не все. Это были только цветочки. Потому что под конец того дня Гадд поднялся на возвышение, забрал челнок прямо из рук Первого Духа, и по его распоряжению челнок бросили в море. Ткацкий станок разобрали и, говорят, сожгли. Залы в том же году были закрыты и заколочены, и по указанию Гадда мы ушли в горы, варвары преследовали нас по пятам. Мы покинули шелковичные сады, покинули сюжетные площадки с их насаждениями, с извивами ручьев, покинули нашу громадную библиотеку, взяв только половину книг, и многое другое покинули впопыхах, бессистемно бросили в страхе и безнадежности. Празднества прекратились, Кэй, и двенадцать рыцарей были отправлены в двенадцать сторон света.

– А Первому Духу Гадд велел заниматься заурядными перемещениями, – тихо промолвил Флип.

Кэй метнула взгляд на Вилли – он сидел в низком кресле весь смятый, сгорбленный, подтянув длинные ноги почти к самому подбородку и обхватив их безнадежными руками.

– Вы, – выдохнула она.

Он. Это был он.

Вилли медленно закивал всем телом, не глядя на нее. Казалось, он укачивает себя, усыпляет, и, когда он снова заговорил, его голос звучал как кошмарная колыбельная.

– Вначале Гадд распорядился взять меня под стражу за то, что я будто бы вводил Достославное общество в заблуждение, создавая ложные образы. Ясно было, какова его подлинная цель, – вполне очевидно. Все всё понимали. С древних времен, Кэй, для того, чтобы примирять между собой фантазеров и сюжетчиков, нужен был некий синтез. Искони между одним и другим зиял глубокий разрыв – между основой и утком, – между теми, кто творит из ничего, и теми, кто верит только в причинность. Сюжетчикам трудно принимать вымыслы фантазеров, фантазерам тяжело терпеть стерильную механику сюжетчиков. Фантазеры кажутся сюжетчикам шарлатанами, сюжетчики фантазерам – машинами. Это великое разделение существовало всегда. Все наши гобелены тем или иным образом отражают этот конфликт, потому что моей обязанностью как Первого Духа было соединять одно с другим, осуществлять синтез. Гадд решил с этим покончить, решил использовать свой союз с Рацио, чтобы дать сюжетчикам превосходство. Он называл это «прогрессом». Называл «новой эпохой эффективности». Кэй, он многих фантазеров подверг разъятию.

Кэй не сводила глаз с кожаной сумки, которую ей дал Фантастес; там, несомненно, покоился челнок, ожидая прикосновения хозяйской руки. Сумка лежала в ногах кровати – ничего не стоило протянуть руку, дать челнок Вилли и все переменить, пролить бальзам на его раны. Но что-то в ней не позволяло осмелиться. Может быть, то, что Фантастес велел ей подождать, предостерег ее, и она ему доверяла. Но было и нечто более глубокое: неправильно было бы доверить столь красивую вещь духу, который до сих пор так… так сломлен.