Двенадцать ночей

– Нет, дитя мое. Гадд сгубил Рекса много лет назад. То, что произошло в Пилосе, мы все предвидели: неизбежный раскат отдаленного грома. Но молния, которая породила этот гром, ударила давным-давно. Гадд думает, что оздоровляет больное тело, проливая испорченную кровь. Он рассчитывает очистить настоящее, избавляя его от грязнящего прошлого, выпуская его из тюрьмы его собственной истории. – Она умолкла, и ее правая ладонь поднялась в воздух, потянулась, как намагниченная, к щеке Кэй и облегла ее чашечкой. – Я не думала, что ты окажешься такой красивой, Кэтрин. Рацио и Онтос обещали жемчужину, но ты больше похожа на бриллиант.

Похвала до того смутила Кэй, что она даже не покраснела. Вначале Вилли и Флип приняли ее за автора, хотя автор – Элл, а не она. Именно Элл духи должны были взять с собой, ее, Кэй, они прихватили непонятно почему. А теперь Ойдос говорит так, словно она, Кэй, имеет значение; а ведь она хотела иметь значение, хотела больше всего на свете.

Кто я такая?

Но задуматься об этом она не смела.

– Ты знаешь, ведь это его комната.

– Его комната?

– Комната Рекса. Встань около меня и посмотри вместе со мной.

Кэй встала слева от высокого трона и повернулась. Поглядев в сторону двери, через которую вошла, она увидела статуи, расположенные вдоль стены: слева, в углу, была огромная фигура из белого мрамора – ноги и туловище козла, а верхняя половина мужская, могучий торс с крупной рябью мышц, огромная раздвоенная борода вокруг лица, похожего на лик бога, вокруг оглушительной, ревущей улыбки, подобной солнцу в разрыве туч. Взметнувшись на дыбы, выбросив вперед, словно перед внезапным боем, передние копыта, он выглядел гордым, буйным, сильным – и вместе с тем изумленным. У поясницы в согнутой правой руке он держал рог, изваянный так точно и тонко, что на миг показалось – вот этот рог сейчас поднимется к его губам и позовет их обеих на охоту. Кэй чуть было не попятилась.

– Сильван, – сказала Ойдос. – Начальная форма Первоярости. В ранние дни нашего Достославного общества, когда мир был молод и члены общества собирались для оргиастических таинств под налитой, тяжелой, беременной луной, он, Сильван, возвещал начало наших священных обрядов. Звук, который издавал его рог, изглаживал ум и стирал границы между нами, этот извечный диссонанс ломает и рушит все перегородки, налетает, как воплощение избытка, крайности, на мысль, на чувство, на личность с ее взглядом на мир. По зову этого рога, под эту музыку мы становились едины, мы сливались в хоре, первичном, как земля, могучем, как море, подвижном, как пламя, и бескрайнем, как воздух. То были дни кровавых ритуалов и жертв, когда войны терзали тела народов, когда истории звучали из уст певцов в военных лагерях и бражных залах, когда сказители были царями и их песни ценились дороже золота.

Кэй дрожала – страх то был или волнение, она не знала. Белизна мраморной фигуры казалась не пустой, а насыщенной, чреватой чем-то, как будто она могла в любой миг расцвести красками, прийти в бурное движение и ввергнуть их в свой лесной, неистовый, залитый лунным светом мир.

– Теперь туда посмотри, – сказала Ойдос, протягивая руку в сторону двери.

Над дверью Кэй увидела другую скульптуру, тоже из белого камня, и на сей раз ей было понятно, чье это изваяние. Не в черной шерстяной униформе университетских привратников, как при их первой встрече, а в таком же длинном балахоне, в какой была теперь одета Ойдос; не вяло опустив руки, а держа их наготове по бокам; моложе, полнокровнее, крепче лицом, чем она его знала, с лицом, в котором было что-то от ствола дерева, – Рекс. С кольца в его правой руке свисало собрание ключей – она узнала эти ключи, все разной формы, квадратные, круглые, треугольные, со всевозможными зубцами и выступами. Она попыталась рассмотреть лицо Рекса, каким его запечатлел скульптор, но то ли из-за белого мрамора, то ли из-за чего-то присущего самим очертаниям этого лица она не могла задержаться ни на щеке, ни на носу, ни на губах: взор неумолимо притягивали его глаза – пустые, белые широкие порталы, такие же открытые и всеохватные, как ровный взгляд, в который чуть раньше ее втянула Ойдос.

– Дух-Ключник, мой брат, Пирексис, – тихо проговорила Ойдос. Голос явственно выдавал затаенную нежность, благоговейную мягкость любви. – Пирексис, лихорадка ярости, в которой трубящий, уподобляясь тем, кто трубил под стенами Иерихона при Иисусе Навине, звуком яростного рога срывает двери с петель и отворяет все сердца.

– А третья статуя?

Кэй показала на правый угол комнаты, где плотной белой тканью была покрыта, судя по всему, еще одна скульптура.

– Сильван был начальной формой, Рекс – следующей. Прошлое стоит позади, и оно видимо нам, настоящее – дверь, через которую мы приходим и уходим, но будущее окутано своей собственной мглой. Время может открыть, а может и не открыть то, что находится под этим покрывалом. Рекс – не знал, что там.

– Он здесь бывал?