Двенадцать ночей

– Да, дитя мое. Он не всегда был духом левой стороны – или, точнее, не всегда с ним обращались как с духом левой стороны. На самом-то деле он не в большей мере дух левой стороны, чем ты…

Ойдос резко оборвала себя. У Кэй вдруг стали гореть корни волос, словно каждый из них был ухом, изо всех сил старающимся уловить какой-то голос вдали. Старуха вновь осознанно погладила левую руку правой и продолжила:

– Но все это, дитя мое, не так важно. Задай мне вопросы, с которыми ты приехала сюда, в Рим.

– Я хочу узнать, как мне найти папу и сестру. Я хочу, чтобы мы все вернулись домой. Вы мне поможете?

Ойдос сжала в руке изделия из черного камня и опять спрятала их под балахоном. Затем взялась за подлокотники трона и повернула голову к двери. На секунду Кэй пришло в голову, что ее престарелая собеседница, может быть, не хочет продолжать разговор. Но лицо Ойдос не выглядело затвердевшим, выражение глаз было не суровым, а задумчивым.

– Тебе надо выйти в сад, – сказала Ойдос наконец. – Ты должна побыть собой, дочь моя, прежде чем сможешь познать себя. Выйди в сад, а потом, когда будешь готова, вернись, и я тебе помогу.

С огромным усилием, которое понадобилось не из-за слабости, а, похоже, из-за сильной усталости, она встала и взяла Кэй за руку. Вместе они прошли через комнату, через дверь, через еще одну дверь, потом через еще одну, и так далее, пока не оказались в вестибюле, очень похожем на тот, в который Кэй попала, войдя в дом. Тут Ойдос повернула и повела Кэй внутрь, в еще один величественный зал, откуда через огромные стеклянные двери можно было попасть в сад. Кэй увидела сквозь стекло большой внутренний двор с дорожками, вымощенными плитами и камнем, в промежутках заросший травой и виноградом. Духи сновали там повсюду.

– Если вернешься, я покажу тебе то, что тебе надо увидеть, – сказала Ойдос, кладя руку на дверь в сад. – Ведь у тебя тоже есть комната здесь, в месте чистого познания.

С этими словами она открыла дверь, и в помещение хлынула волна шума, жизни, энтузиазма и удовольствия, до того густая, теплая и соблазнительная, что Кэй, которую Ойдос мягко подтолкнула к выходу, в этом нисколько не нуждалась: ноги сами вынесли ее через порог в сад, и там она крутилась, и вертелась, и глядела во все стороны, дивясь, какая ее вдруг окружила полнота бытия, какой тут стоит гомон, сколько повсюду движения. Вначале это были обобщенные впечатления, не более того: кремовый свет, в бодром темпе прорезаемый слепяще яркими лучами-всполохами белизны; вихревое коловращение в непомерных масштабах, как будто тут массово упражнялись в катании на роликовых коньках носороги; паркое дыхание в воздухе, как перед грозой в летнюю жару; карнавальное нестройное дудение духовых инструментов; что-то мягкое под ногами, оказавшееся, когда она посмотрела, травой.

Она все еще ошеломленно моргала, когда кто-то налетел сбоку, – она пошатнулась и, может, упала бы, если бы не чьи-то руки, не их теплые объятия; это был Вилли, и виноватый, и смеющийся.

– Что это здесь такое? – прокричала ему Кэй, сверля его подбородок серьезным, насколько у нее получалось, взглядом.

Он улыбался какой-то глупой улыбкой, и слова, казалось, проходили через эту улыбку насквозь, никак не отражаясь на лице.

– Дом Двух Ладов, сад Рацио, самая большая и сложная сюжетная доска на свете, место чистого бытия! – провозгласил он.