Двойная игра

Она не хочет и не может понять его. Он напоминает ей о Майданеке, Освенциме, Треблинке, рассказывает о том, что там погибли раскиданные судьбой по свету его сородичи. Следующая бойня, убеждает он, станет последней, ибо она убьет все живое, не делая различий между людьми той или иной расы, национальности, вероисповедания, между человеком и животным, между деревом и травинкой. Затем он кладет ей на колени магнитофон и говорит:

— Это важнее, чем «дипломат». Береги его, как если бы это был твой ребенок. Иначе… — замолкает он, — иначе может так случиться, что на земле вообще больше не будет детей.

Ей представляется, что она попала в центр чудовищного, угрожающего всему человечеству заговора и что она может стать последним тормозом, способным сдержать заговорщиков. Кровать узка, но и они не слишком-то широки, так что и ей хватает места.

Поздно ночью настоятельница Ханна подкрадывается к двери, прислушивается, плотно сжав губы, и трясет головой. Она слышит мужской храп и находит довольно странным, что преподобный проводит ночь в одной комнате со своей подопечной, едва достигшей совершеннолетия, да к тому же чернокожей. Но вот она вспоминает о пожертвовании, ожидающем ее завтра утром, успокаивается и идет спать.

А к Виоле сон не идет. Свет луны падает в окно и отбрасывает на побеленную известкой стену длинную тень в виде креста. На столе стоит раскрытая игра го, и инкрустации сверкают, словно подают таинственные сигналы. Дэвид спит беспокойно. Будто его распяли на кресте, а потом сняли — и вот он лежит на узкой кровати, оттеснив ее к железному краю.

Не дает ей уснуть и любопытство. Рядом с игрой го лежит неприметная тетрадь — дневник, предназначенный кузену. Почему вдруг кузену? Что у них общего? Какая еще нить связывает их, кроме той, которая завязалась при ее посредничестве, когда им обоим захотелось сыграть друг с другом партию го?

Она зажигает настольную лампу. Дэвид даже не шелохнется. С большим трудом разбирает она его мелкий, почти бисерный почерк. Записи сделаны по-английски, разделены на главы, и у каждой главы имеется по-своему странный заголовок. «Есть только одна мораль», — переводит она. И дальше: «Мыслить — тоже значит действовать». Записям предпослано вступление. Некоторые места она не в состоянии перевести, и смысл их остается для нее непонятен. Однако она сознает, что рукопись в целом — это своего рода попытка оправдаться, пространное философское рассуждение о гуманности как основе партнерства. В одном месте она читает: «Вне всякого сомнения, я бы мог найти и более простые пути. Но путь всегда должен быть достойным цели. Партнер когда-то верил, что не ошибается во мне. Поэтому сегодня я не имею права отказать ему в доверии. Мы сыграли прекрасную партию, и, поскольку бог справедлив и ему не безразлично его творение шестого дня[59], мы доведем эту партию до достойного конца».

36

Вернер еще раз разбирается в подоплеке дела, а его генерал получает новости из Москвы. Кто хочет выиграть в футбол у противника, уже забившего гол, должен забить два гола. Вернеру приходится рассчитывать, каким должен быть провод, чтобы противник узнал по нему больше, чем хотел знать.

Мы обливались потом в наших темных костюмах. На карте прогнозов был помечен антициклон «Патроклус», накрывший Центральную Европу, как горячий блин. Каждый вечер за горизонтом слышался гром, полыхали зарницы, но с неба не упало ни капли. В выходные и предвыходные дни пляжи на Шпрее и Хафеле были переполнены. А мы даже на совещаниях в узком кругу сидели в пиджаках.

И политическая обстановка накалилась до предела. Мы еще не знали места и часа схватки, но уже чувствовали ее приближение, а в подобных ситуациях — это известно каждому бывшему солдату — на командных пунктах не ослабляют даже узлов галстуков. Как-то так получилось, что застегнутый на все пуговицы пиджак и пропотевшая рубашка стали олицетворением строжайшего соблюдения дисциплины. Обычно в общении у нас был принят довольно фамильярный тон. А в те дни мы даже друг с другом общались в официальной манере — серьезно и сдержанно. Это не позволяло проявиться излишней нервозности. О часе, когда, возможно, придется засучить рукава, нас бы известили, а в тот момент мы не притрагивались к нашим галстукам, поскольку, вероятно, хотели доказать самим себе, что даже в этом августовском пекле не утеряли способности действовать хладнокровно. Когда через маленькую дверь в комнату совещаний вошел генерал, мы встали, хотя вообще-то никогда этого не делали. Его двубортный темно-серый костюм тоже был застегнут на все пуговицы.