Дыхание

Чернуха гомерова. Подать сюда Вергилия! Сделайте погромче! Хватит ныть, господа! Нирвана, Мокша, Муспельхейм! Корни мирового дерева высасывают все соки. Как будто где-нибудь за бугром все иначе. Сидят эмигранты, сидят тихо, не высовуют носы, ибо страна не любит иммигрантов, любая страна, и комиссар участка всесилен. Премия Эми, премия Ими, всем, кто вечно не в себе. Отец, в себе ли я? но тогда где?

Эта земля утонет, это все сгорит и испарится, а пока — битва, грязь и слова. О Pater. Candido velamine tange nos, faucium in nebula vagantes.[18]

В тяжелом вращении проходит минута или две, и я едва не пропустил появление Отца. Сегодня он в образе Уддалаки[19], ситарного старца-брамана. Гардероб папы не блещет разнообразием. Он консервативен, даром что солнечный бог; никакого экстрима. Все его костюмы легко перечислить: от Христа, от Одина, от Зевса.

Отец не любит одеваться от Кришны, ибо тот был молод не по годам, а папа не желает потерять степенность вида. Впрочем, я бы предпочел что-нибудь менее архаичное, ведь он не из разряда ванов, возлюбивших древность. Но отец, не обратив никакого внимания на сына своего и пьяного его товарища, садится на скрипящий линолеум пола, закуривает сигарету и, не отрывая взгляд от принесенного с собой журнала «Наука и жизнь», в неопределенном жесте вращает сигаретой.

Его фарфоровые зрачки поднимаются на северо-восток.

Следует отметить, что сегодня он не похож на бога особенно, но такова гордость богов — казаться ниже.

Там, в центре, у самой оси, ему скучно. Он слишком привык к человеку, как некоторые привыкают к блудливым женам своим. Боги равнодушны, потому что не боятся смерти, и отец приходит к людям, чтобы пообщаться deverberante verbis veris[20]

. Наблюдая за ним в последние годы, я пришел к выводу, что снисхождение богов к людям отнюдь не трагично и не тяжело, — это трагедия и срыв разве что для фанатиков. Скорей, это voyage, актерство и забава, что Отец столь неосмотрительно доказал в бытность свою Зевсом.

Олимп слишком холоден и там плохо кормят, Асгард скучен как немецкая провинция, Ванахейм пресен.

Асгард — буйный пригород Пралайи, таинственного мегаполиса, метрополии, о жителях которой боги молчат. Мой 1D-Отец лишь закрыл свои затуманившиеся глаза, когда я спросил его о Пралайе, и в беззвучии провел много времени, а позже исчез. Он также считает неуместными вопросы о Лайе и даже о том, что находится за кольцевыми ограждениями Не Преступи, где заканчивается Млечный автобан. В Асгарде не все так весело, как хотелось бы; Отцу досаждает тупое пьянство героев и даже в горных виллах Олимпа его одолевает скука, когда напившиеся солнечные боги вновь начинают бить мелкого и мстительного Яхве. Нет, в тех местах музы молчат, и потому Отец желает снисхождения. Впрочем, просто поболтать он не умеет.

— Здравствуй, милый Шветакету. Ты берешь ли чан с водою и, на огнь его поставив, соль ты сыплешь ли в кипенье?

— Сыплю.

— Что же остается?

— Чан.

— Ну что… Тяжелый случай.

— Видел я недавно Яму. Пустотой необозримой он расширился, и только лишь ему теперь я верю.

— Яма — имя и угроза. Но не более чем это. Пробудись! Ведь все едино; Яма — просто воплощенье той мечты, которой нет.

— Но что же есть? Сибирских джунглей колдовство… В чащобе дрыхнет пьяный сталкер. Чем дальше в лес, тем больше дров, но все горит и без доставки, а я хочу всего лишь вон отсюда выйти, и навеки забыть, кто тут чужой и свой, где ангел, черт и человеки. Ведь все одно — и ничего. Как будто радиопомехи… Все проза, вязнущая пыль и ритм постельной молотьбы, миры проходят мимо глаз, интерактивное навязчивое порно, и нету ни меча, ни горна, коль ты прислуживаться не горазд при штабе Мары. Нет покоя во сне. И Фрейд, и и сонник — обман.

— Но кто Атман?

— Конечно, я. Но кто я?

— Отлично, — спокойно замечает Отец. — Вот ты и достиг призывного возраста. Когда ты победишь все вокруг тебя, что вторгается в твое сознание, я призову тебя в Асгард.

— Спасибо за такое счастье, папа. Но где мой меч?

— Меч — это все что вокруг тебя, и ты сам.

— Но это рассыпается.

— А ты не пробовал скрепить это духом своим, а не слезами и слюной? Не верь, не бойся, не проси. И не развешивай свои сопли на звезды. Я буду учить тебя дальше.

Докурив, он глотает окурок и уходит за плотную ширму воздуха. Легкая волна дыма достигает меня. Гляжу в пространство, вдруг очень остро почувствовав пустоту.

Впрочем, все как всегда. Длительность медленно вползает в драконью кожу времени, направления вливаются в змеящиеся хвосты дорог; он всегда оставляет после себя гадов.

* * *

— Что, белая горячка?

Егор лыбится.

— Скорее, зеленый змий.

— Да… Ежики не колются, только выпивают иногда…

Ежики в тумане. Завидую, завидую… К тебе Отец приходит даже когда ты застольничаешь, а меня вот забыл. Два года — только в Новый год потребляю, а нету!

— Проще верблюду пройти…

— Не-ет. Это потому что мой Папа не дурак был выпить, а я компанию не составляю. Кстати, чего ты такой трезвый всегда?

— Наверное, гены. Железная устойчивость к спирту.

— Ну что же. Выход один: крэк. Или что, своей дури хватает?