Дым

К привратницкой пристроена лачуга, слишком убогая, чтобы назвать ее коттеджем. Она приткнулась к задней стенке, спрятавшись от глаз учеников за изгородью из колючего кустарника в четыре фута глубиной. Внутри — ноги чуть ли не засунуты в очаг, сбоку чайник на цепи, голова повязана грубым шарфом — сидит Крукшенк, привратник. Он не задернул занавеску, а окно, защищенное кустами, не покрылось морозным узором, поэтому можно разглядеть грязную постель, стопку тарелок возле рукомойника, потрескавшуюся доску для метания дротиков на стене и рядом — обломок черного сланца для записи очков. Они подходят ближе, к самому окну, и наблюдают за стариком, сосредоточенно штопающим носок. Чарли пытается поставить Элинор на землю, но девочка упорно цепляется за него, вжимаясь ему в лицо своим корсетом. Дышит она по-прежнему с трудом. Чарли попробовал снять с нее стальную конструкцию, но не смог.

— Пойди и постучи в дверь, Элинор, — шепчет Чарли на ухо девочке. — Это мистер Крукшенк. Надо сказать ему, кто ты такая и что твоему дяде нужна помощь. Скажи, что Спенсер сошел с ума. Очень важно запомнить это: Джулиус Спенсер. Пусть привратник сообщит директору и прихватит с собой нож или дубинку. Сможешь сказать все это, Элинор?

Но девочка не отвечает и еще крепче прижимается к нему, едва дыша в перетянутом корсете; губы ее посинели от холода и страха. Чарли освобождается от рук Элинор, бережно ставит ее на землю и ведет к двери.

Снова он упрашивает ее постучаться и поговорить с Крукшенком, объясняя, что не может пойти с ней. И снова она утыкается лицом ему в живот и молча дрожит.

— Иди же, — повторяет Чарли. — Пожалуйста, прошу тебя.

Девочка что-то говорит в ответ. Чтобы различить слова, приходится приставить ухо к ее губам, так близко, что Чарли чувствует ее дыхание на своей коже.

— Я плохая, — шепчет она. — Я плохая. Поэтому в наш дом пришел дьявол.

Рука Элинор тянется к колесику на груди, но Чарли отводит ее в сторону.

— Ты лучшая девочка из всех, которых я видел, — говорит он.

Чарли снимает с себя ремень, быстро продевает его под корсет Элинор и привязывает к дверной ручке. Потом резко стучит в дверь кулаком. Девочка начинает плакать, когда он скрывается в кустах, но не кричит. Возможно, ей просто не хватает воздуха.

Чарли чересчур долго лежит в снегу по другую сторону изгороди. Джулиус, должно быть, уже ушел из коттеджа Ренфрю. Он мог заметить их следы (много ли снега выпало с тех пор?) или подняться на верхний этаж и догадаться, что в доме был кто-то еще. Его собака могла учуять запах Чарли. Это безумие — вот так лежать в снегу. Нужно бежать, затеряться в метели. Пробраться в Лондон и рассказать обо всем друзьям.

Вместо этого он лежит на земле и считает минуты. Потом, не выдержав, проползает через кусты обратно к дому, приподнимает голову и заглядывает в окно.

Элинор сидит на стуле. По ее лицу текут слезы, отогревшиеся щеки раскраснелись. Она не шевелится, если не считать всхлипов, от которых вздрагивает все ее хрупкое тело. В ее руках кружка с чаем, оплетенная ладонями и прижатая к груди; эта поза странным образом напоминает молитвенную. Рядом с ней — Крукшенк, который сидит спиной к окну, на корточках, и поэтому кажется ниже девочки на целую голову. Старик ловко орудует садовыми ножницами: они двигаются вокруг детского тела, словно птица, склевывающая ягоды с колючего кустарника. С каждым точным движением перерезается очередной ремешок на корсете Элинор. Одна сторона конструкции распадается, как чемодан со сломанным замком, и привратник принимается за другую. Чарли мешкает, и целую секунду они с Крукшенком смотрят друг на друга, а между ними неподвижно сидит девочка, грея руки о горячую кружку.

Затем Крукшенк отводит взгляд и продолжает прерванную работу, а Чарли поворачивается и пускается бежать посреди морозной ночи.

Директор

Есть в Суинберне что-то неприятное. Дело не только в его невежественной заносчивости, в сиплом голосе, в массивной, громоздкой, неуклюжей фигуре, так похожей на оживший труп. Думаю, это его глаза: маленькие, по-свинячьи круглые, спрятанные в многочисленных морщинах. Сейчас они смотрят на меня поверх чайной чашки, которую он поднес к губам, а потом забыл о ней. Его мысли легко читаются. Он не понимает, зачем я вызвал его сюда, в неурочное время: для школьных дел уже поздно, для вечернего чая еще рано. У него возникают и другие вопросы, готовые вырваться наружу. В конце концов он не выдерживает и напрямую выкладывает то, что сильнее всего его беспокоит. Я не перестаю удивляться тому, как он похож на школьника, этот старый человек, несмотря на все его огненные и серные угрозы. Подросток в рясе, имеющий право устраивать порку. Немудрено, что ученики так боятся его.

— Это невозможно, — говорит он. — Исключено. Чушь.

Я заставляю его ждать: макаю в чай сладкий пирожок, откусываю, жую, отряхиваю крошки с губ и подбородка. Сожаление, звучащее в моем голосе, подслащено сахаром и корицей.

— Крукшенк утверждает, что девочка произнесла имя вполне отчетливо и повторила дважды. Ошибки быть не может.