Дым

Для него этого более чем достаточно.

Девочка спит, когда я вхожу в спальню. На подушке и простыне есть несколько пятен, но они светлые и серые, указывающие на дурные сны. Лишь очень придирчивый человек сочтет их знаком греха. Медленно, не желая тревожить ее, я опускаюсь в кресло рядом с ней, поправляю одеяло, укрывая ее получше. Во сне она что-то бормочет; маленькая рука поднимается к груди и делает странное вращательное движение, словно она взяла в кулак свое сердце и скрутила его. Меня тревожит этот жест, порождение растревоженного сознания. Можно только догадываться, чему была свидетелем эта девочка.

В коттедже Ренфрю я побывал только после того, как его самого унесли оттуда. Его обнаружил Крукшенк вместе с двумя конюхами, которых он поднял, выслушав девочку. Привратник вооружил их крепкими дубинами, как он рассказывал мне потом, а сам взял топор. Когда они вошли, дверь не была заперта.

Этим троим пришлось ступать по крови Ренфрю. Первое, что я заметил на пути к коттеджу, — кровавые отпечатки башмаков, которые вели от входной двери и становились все бледнее с каждым шагом, так что у школы были видны только розоватые следы каблуков. Почти весь вечер шел снег. Больше ничего на белом покрывале я не увидел.

В скромной, тесной передней на полу виднелись те же три цепочки отпечатков и еще одна — от узких сапог для верховой езды, рядом с которой оставила свои следы крупная собака. Перед гостиной один из конюхов выронил дубину. Он не подобрал ее — было не до того.

Дальше следов было не разглядеть. Даже кровь едва виднелась на почерневшем полу, приходилось прищуриваться. По комнате словно пронесся страшный пожар — пожар, который уничтожал только людей, оставляя нетронутой обстановку. У него было два эпицентра: первый — в кресле, покрытом слоем маслянистой сажи в палец толщиной, второй — на полу, в двух шагах от первого. Там человеческое тело прочертило на половицах невероятно черную дугу. Вокруг нее образовалась лужа крови, смешанной с сажей. На ощупь она походила на патоку и липла к пальцам.

Когда люди живьем сгорают в огне, их тела принимают позу нерожденного ребенка: колени подтянуты к груди, кулаки сжаты у лица, как у борцов, защищающихся от удара. Мне хотелось приписать эту позу человеку, который лежал там на полу и истекал кровью от раны в животе. Крукшенк говорил, что «все его внутренности торчали наружу». Я редко видел Крукшенка таким удрученным.

Во время своего первого визита я лишь бегло просмотрел личные бумаги доктора. Среди них нашлось несколько запрещенных рукописей, что предполагало занятие нелегальными исследованиями, а также много писем из-за рубежа, которые я забрал с собой, дабы они не попали не в те руки. Только при повторном посещении, спустя несколько часов, я нашел в красивом складном столике из красного дерева очень интересный, хотя и незаконченный отчет, касающийся Чарли Купера. Тогда же я поднялся на второй этаж и обнаружил там комнату, где стояла кровать с кожаными петлями по бокам.

Не нужно быть мировым судьей, чтобы сложить все эти факты воедино и выстроить сюжет. И все равно Крукшенк настаивает на том, что девочка пришла к его двери одна, что он выглянул наружу и не нашел других следов, ведущих к дому. Полагаю, он питает к Куперу слабость и воображает, будто оказывает ему услугу. Я заметил, что, когда мы лжем из сочувствия, дым порой щадит нас. Это одно из явлений, которые мешают Суинберну спать по ночам; в его картину мира они не укладываются.

Девочка опять что-то бормочет, пребывая в глубоком сне, и заставляет меня оторваться от размышлений. Я придвигаю ухо к ее губам, почти касаясь щекой носа. Мне приходится стоять так несколько минут, пока она снова не начинает говорить, напрягая все тело, выставив его нижнюю часть для равновесия, низко перегнувшись в талии — стоять в ожидании истины из уст младенца. Наконец она звучит в виде единственного слова — ломкого, иноземного, непредвиденного:

— А-шен-штед.

Интересно, что за отношения были между девочкой и Ренфрю, раз она рылась в его личных бумагах, и как она наказывала себя за столь очевидный грех.

Мое жилище наполняется звуком. Я сразу узнаю его, хотя еще никогда не слышал — по крайней мере, здесь, в этих комнатах, над моим королевством, которым является для меня школа. Он пронзает меня до самых костей. Этого звука не должно быть в природе. Но визгливое блеяние звонка повторяется, заставляя меня выпрямиться и рысцой направиться к двери. Я запираю ее, спящую девочку, ровно в тот миг, когда раздается третий звонок; в момент четвертого я оказываюсь у буфета, сделанного по специальному заказу. Целых три звонка я не могу найти ключ, вставляю его в скважину (до чего неуклюжи пальцы, какая потная ладонь!), поворачиваю его и открываю дверцу. Звон прекращается лишь тогда, когда я снимаю с рычага трубку.

— Алло, — говорю я, не уверенный в том, как положено действовать. — Говорит Сэмюел Траут. — А потом, осмелев в своем смятении, хрипло шепчу в воронку, выступающую из деревянного ящика: — Надеюсь, дело действительно срочное!