Дым

— Нет-нет, чувствую, конечно, — негромко, скорбно отвечает Грендель и тянется к руке жены, чтобы погладить ее. — Чувствую печаль и раздражение, благодарность за то, что у меня есть работа, страх, когда утром выхожу из дома. Чувствую облегчение, когда день подходит к концу и на пороге меня встречает моя добрая жена. Но сердце мое не кипит, и я не могу простить себя за это. Будто моя кровь хуже, чем у остальных.

— Не слушайте его, — вмешивается миссис Грендель: лицо ее потемнело, из носа выскальзывает едва заметная тень. — Он лучший человек из всех, когда-либо ступавших по этой земле.

— Я верю вам, — отвечает Ливия, видя ее гнев. Теперь, рядом с Гренделем, она стала иной, ужасы минувшего дня ушли. Ее душа полна надежды. — Если бы мой отец был здоров, он бы сделал его знаменитым.

Один Томас не присоединяется к согласному хору и сидит молча, вертя в руках рачью ногу. Обрубок его уха чешется от жара и тревоги.

Фермер

В мою дверь стучится мальчик. Или даже юноша, с рыжеватым пухом на щеках. Такие медно-рыжие волосы вместе со смуглой кожей — редкость в наших краях. Похож на рыжего татарина, но часто вспыхивающий румянец окрашивает его крепкие скулы в более темный цвет.

Его аристократический выговор почему-то не удивляет меня. Несмотря на жалкое одеяние, есть что-то гордое в его осанке. Я вовсе не поклонник аристократов, но нельзя не восхищаться тем, как они держатся. Не сутулятся, плечи расправлены, взгляд спокойно встречается с твоим. И потом, для богатого бездельника он ужасно вежлив.

— Меня зовут Чарли, — говорит он. — Я направляюсь в Лондон. Умоляю, дайте мне воды и чего-нибудь поесть.

«Умоляю», — говорит он, называя вещи своими именами. У него хороший, ясный взгляд. Начинаешь жалеть, что у тебя нет такого сына.

— Воды сколько угодно.

Я опускаю ковш в колодец и достаю. Он пьет прямо из ковша.

— А что до еды, — говорю я, — то у меня только гнилье.

Я веду его в свою кладовку, где хранится почерневшая картошка, разламываю пополам одну картофелину и показываю ему глубокую, клейкую на ощупь жилу.

— Поделюсь с тобой, если хочешь. — Я указываю на плиту, где готовится мой обед. — Но ты ведь к такой пище не привык, тебе от нее станет только хуже.

Мальчик растерянно сжимает картофелину, которую я сунул ему в руку. Он слишком устал, чтобы думать. Когда я придвигаю табурет, он буквально падает на него.

— Я, наверное, все же попробую.

Когда картошка сварилась, я обжариваю ее в топленом сале. Запах, исходящий от сковороды, противен даже мне, но пустота в животе мальчика оказывается больше его отвращения. Добавки я ему не предлагаю. Во-первых, мне самому не хватает, а во-вторых, ему наверняка станет плохо. Потом мы оба выпиваем по капельке спиртного. «Чтобы унять грядущий шторм», — говаривала моя Мэри. Под картошку — самое то.

— Ты еле на ногах держишься, сынок, — говорю я, когда он собирается уходить. — Можешь переночевать. В моем амбаре. Сегодня ты до Лондона не доберешься.

— Не могу, — подумав, отвечает он. — Меня там ждут друзья. Они будут волноваться. — И потом добавляет с прямотой, которую я никогда не ожидал услышать от господ: — Вы хороший человек.

— Да ладно, — говорю я смущенно. — Горазд подымить не меньше любого грешника. Но сегодня наконец выглянуло солнце, и колено мое вроде начинает заживать. Будем благодарны за то, что имеем, да, сынок?

— У вас есть жена?

— Была, — киваю я и показываю на ряд крестов за окном: могилы жены и дочерей. — Жизнь — нелегкая штука.

— Нелегкая штука, — повторяет он, как будто для него это новость и он оценивает ее. — Спасибо за вашу доброту. Прощайте. Остерегайтесь собак.

Всю ночь я вспоминаю эти его слова — «Остерегайтесь собак». От гнилой картошки сводит желудок. На рассвете ко мне стучится еще один джентльмен: черный с головы до ног, дорогая одежда блестит от сажи, как будто ее налакировал изобретательный портной. Он тоже юн, немногим старше рыжего. Собака у него странная, с красными глазами под нависшими веками на темной, морщинистой морде. Это сломленная сука, с рабским и жестоким нравом. Она подходит и обнюхивает меня, словно кусок мяса.

— Я ищу молодого человека, который шел этой дорогой, — говорит темноволосый. Лицо под слоем сажи — бледное, почти бесцветное, словно присыпанное мелом. — Тебе не встречался такой? Знатного происхождения, в грязной одежде, с рыжими волосами.

Гладкая, ясная, выразительная речь. И все-таки есть в ней что-то ненастоящее, будто слова незнакомы говорящему и он наугад выдергивает их из книжки.

— Но учти, — добавляет он, — не лги мне. А то я сильно разозлюсь.

Я колеблюсь — один вдох, второй, а потом говорю ему, что да, подросток, подходящий под описание, заходил ко мне днем ранее. Попил воды и пошел дальше.

— Куда?

Я киваю в сторону дороги:

— Должно быть, в Лондон.

— Он не остался на ночь?

— Не захотел.