Дым

Темноволосый незнакомец кивает, потом наклоняет ко мне голову и принюхивается. Когда его собака тыкалась мне в ноги мокрым носом, это было наглостью; сейчас он сам водит носом по моей щеке, и это уже насилие. Однако я не протестую и стою неподвижно. Ни одно лицо не находилось так близко от моего с тех пор, как я в последний раз поцеловал жену.

— Трудно выслеживать того, кто мало дымит. — Он трясет головой, отодвигается от меня и оглядывает сверху донизу. — Но ты! В два раза тяжелее меня, а стоишь как столб. А твой дым, — он опять принюхивается, пробуя меня, поскольку теперь вместе с дыханием из моего рта вырывается бледно-зеленая дымка, — вялый. Слабый. Скучный. Ты сдался.

Я с ним не спорю. Это все правда. Мне бы схватить топор и выгнать его со двора. Но он меня пугает, этот юноша. Ни один человек не готов к боли, даже я, похоронивший жену и дочерей.

Перед уходом он просит еще кое о чем. Он растолковывает свою просьбу так спокойно, так разумно, что я никак не могу его понять, и тогда он заталкивает меня на кухню и вручает мне нож. Он не угрожает мне, ни разу не говорит, что случится, если я откажусь сделать это.

— Но зачем? — спрашиваю я, уже сидя за столом с ножом в трясущейся руке. Мой дым теперь окутывает нас облаком, жидким и блеклым, как похлебка бедняка. — Какой в этом смысл?

Он не отвечает и садится рядом со мной. Собака вздрагивает при каждом его движении.

— Ну, — говорит он. — Давай-ка я налью тебе для храбрости, что скажешь?

И сам допивает то, что оставалось в бутылке.

— Скорей. Мне некогда.

Он постоянно наблюдает за мной, как за мышью, которая попала в мышеловку и кое-как дергает застрявшей сломанной лапой.

— Ну же!

Теперь его голос звучит беспечнее, став нетерпеливым и веселым; рука его поднимается к подбородку и гладит воздух, словно ищет то, чего больше нет: бороду, маску, второе лицо.

— Ну же!

В конце концов я делаю это: примериваюсь и отрубаю. Без пальца можно прожить. Он выбрасывает мой палец в кусты, не пройдя и пяти шагов за моими воротами. Так дитя бросает игрушку, которая наскучила ему, едва попав в руки. Собака трусит за ним, поскуливая, такая же сердитая и растерянная, как я. Рана кровоточит еще долго после того, как они скрываются из виду.

Где-то впереди шагает мальчик с медными волосами. Я хочу пожелать ему благополучия. Но темный джентльмен ранил меня, повредил что-то, лежащее глубже плоти и костей. Похоже, в руке начинается заражение. И я сижу, варю свой гнилой картофель и кляну всех высокородных.

Музыка костей

Они ночуют у Гренделя. Ливия радуется, когда он приглашает их остаться, и улыбается, когда он горделиво показывает свое жилище, водя их из комнаты в комнату. Капли от сальной свечи в его руке падают на каменный пол.

— Пожалуйста, — снова и снова повторяет Грендель по возвращении на кухню, где сидит Томас, не покидавший табурета. — Вы должны остаться.

Это звучит так, будто он упрашивает их предоставить кров, а не наоборот.

Поначалу Ливия опасается, что Томас не примет приглашения и она опять окажется с ним наедине, без защиты в виде присутствия других людей. Но выбора нет. Томас слаб, ночь холодна и полна чьих-то криков. Ложась на деревянную лежанку, Ливия не ощущает страха. Она доверяет Гренделю. Их знакомству всего четыре часа, а доверия к нему она испытывает больше, чем к любому человеку, которого знала раньше. Это больше, чем просто чувство. Это факт. Грендель не дымит — он не может дымить. В его сердце нет зла.

На следующее утро, проснувшись, Ливия находит Томаса в отведенной ему комнате. Он свернулся калачиком под одеялом и излучает влажный жар. Даже ботинки не снял. Ливия смотрит на Томаса — пожалуй, дольше, чем допускают приличия, — и принимает предложение Гренделя сходить в церковь. Еще рано, рассвет только занимается, улицы почти пусты и свободны от дыма. В утренней тишине Ливия замечает, что город сильно обветшал и нуждается в ремонте. По пути она не видит ни единого здания, не тронутого упадком. Обрушившиеся стены, выпавшие рамы, провалившиеся полы и потолки, дыры, заткнутые тряпьем, бумагой, мусором. И тем не менее в каждом доме бурлит жизнь, в каждом подвальном окошке мельтешат человеческие тела — одетые и не очень. В окнах с выбитыми стеклами и пустых дверных проемах сотни жизней выставляют себя на всеобщее обозрение. Обнаженная по пояс женщина кормит младенца. Мальчишки столпились вокруг ночного горшка и звонко мочатся, с беззастенчивостью диких животных. Старик в тяжелых сапогах пробирается через дюжину спящих тел, оставляя за собой грязные следы. Грендель замечает любопытство на лице Ливии, и она покрывается краской от смущения.

— Слишком много людей, — говорит он. — Живут на головах друг у друга. И все постоянно хотят есть. От голода их дым темнеет.

— У них нет работы?

— Есть, конечно. Но фабрика не оплачивает жилье.

— Тогда почему они не уедут прочь от этой грязи? Почему не поселятся в деревне?

Грендель отвечает мягко, будто боится, что его слова заставят Ливию устыдиться своей неосведомленности. Действительно, ее румянец становится еще гуще.