Дым

Пальцы Томаса впиваются в рукав Чарли. Один палец странно торчит вбок. Его голос искажен от боли и страха.

— Когда ты в прошлый раз ушел один, Чарли, тебя привязали к кровати и стали учить добродетели. Если кто и пойдет, то…

— Ни один из вас туда не попадет, — перебивает его Ливия. — Это приличная гостиница. Для джентльменов. А вы оба выглядите как бродяги.

Они не слышат, поглощенные борьбой за возможность рискнуть своей свободой. Когда до них доходит смысл сказанного Ливией, она уже на полпути к гостинице. Лишь один раз она оборачивается и качает головой, запрещая идти за ней. Чарли удерживает Томаса. Рассудительный, принципиальный, дисциплинированный Чарли. Доверяющий Ливии. Считающий ее равной себе.

Она благодарна ему за это, но одновременно почему-то сердита на него.

Привратники даже не пытаются остановить ее. Она приподнимает юбки и проходит между ними, не обращая внимания на их поклон. Краем глаза она замечает, что один из наблюдателей встрепенулся. В полумраке вестибюля, думает она, могут прятаться и другие. За высоким деревянным столом восседает консьерж. Она наклоняется к нему, чтобы никто не смог подслушать их разговор. Улыбается кокетливо. И гадает: она научилась этому от матери? От кого-то из одноклассниц? Или это у нее от рождения?

— Я к мистеру Эштону, — проникновенно сообщает она. — Хочу преподнести ему сюрприз.

Молодой человек оценивающе смотрит на ее грязные волосы и дорогое платье.

— Я друг семьи, — добавляет Ливия.

Консьержа это, похоже, убеждает. Не слова, догадывается она, а выговор. Аристократические интонации. От него пахнет леденцами.

— Уже поздно, мисс.

— О да. Но у него в номере горит свет. Я увидела из своей двуколки, когда ехала мимо. — Она еще ближе придвигает к нему лицо. — Он будет очень благодарен вам, если вы пропустите меня.

Консьерж передвигает леденец от одной щеки к другой и отвечает, игриво и в то же время смущенно:

— В таком случае, мисс, проходите, пожалуйста.

Он не сообщает номер комнаты, полагая, очевидно, что она уже бывала у Эштона и знает, куда идти. К счастью, планировка незамысловата. Ливия поднимается на второй этаж, соотносит расположение дверей с освещенным окном, которое она видела снизу, выбирает нужную. Номер четырнадцать. Она тихо стучится. К платью матери прилагалась пара новых замшевых перчаток.

Себастьян открывает не сразу. Сначала слышно, как он двигается внутри. Вот к двери приближаются шаги. Долгая пауза. Необычайно тяжелое дыхание. Когда он наконец распахивает дверь и видит ее, напряжение на его лице сменяется облегчением.

— Мисс Нэйлор!

Себастьян высовывает голову в коридор, вглядывается в темноту на лестничной площадке — не привела ли она с собой других посетителей? — и резко затаскивает ее в номер. Потом запирает дверь и, покачнувшись, падает в кресло. На нем домашняя куртка с восточным орнаментом. Из каждого кармана торчит по бутылке.

— А я подумал, что им надоело ждать и они пришли забрать меня! Die stunde der wahrheit, ха! Клещи и дыба. Но надо же, это вы, да еще в платье!

Он смеется, кладет руку на одну из бутылок, вынимает пробку и делает большой глоток.

— Доктор Ашенштед, вы пьяны!

— Да, — расплывается он в улыбке. — Сливовица, из Польши. А есть еще лауданум. Это на потом, как вы понимаете. Спящего невозможно допросить. — Он подскакивает с кресла, подходит к Ливии и делает признание: — Видите ли, я революционер, мисс Нэйлор. Робеспьер, так сказать! Нет, лучше Робеспьера, он ведь оказался настоящим болваном! Но увы, моя дорогая, я еще и трус. Однозначно трус. У меня кишка тонка! Позор. — Он хихикает, топает ногами. — Но садитесь же, моя дорогая, садитесь. Кстати, не желаете ли немного выпить?

Номер из двух комнат хорошо обставлен. Дверь в спальню не закрыта, там стоит незаправленная кровать. При виде смятого одеяла ощущение нереальности происходящего усиливается. Еще не так давно подобное было бы немыслимо: она наедине с мужчиной, пьяным, в гостиничном номере, глубокой ночью. По сравнению с этим даже неделя в руднике кажется вполне приличным времяпровождением. То было приключение. А это взято из перешептываний в дортуаре и запрещенных французских романов. Для девушек ее положения это самая сердцевина дыма. Она пробирается между книгами и бумагами, устилающими пол, и осторожно присаживается на стул. Горит камин. Над пламенем в горячем воздухе парят черные остовы диаграмм, писем и расчетов.

Себастьян, проследив за ее взглядом, подбегает к столу, сгребает охапку бумаг и собирается скормить их огню, но что-то заставляет его отвлечься, и он погружается в чтение одного из листов. Потом спохватывается, краснеет, бросает бумаги на пол.

— Как видите, я не сидел без дела. Уничтожал улики! На тот случай, если… разве это теперь имеет значение? Хотя… никогда не знаешь… — Он наклоняется, снова собирает бумаги и снова не доносит их до камина. — Беда в том, что эти записи бесценны. Письма, статьи, наброски научных эссе. Будущее науки! Кроме того, номер уже обыскивали. Их впустил гостиничный портье, свинья такая. Для камердинера нет героев.