Дым

Но все внимание Чарли и Томаса обращено на альков или чулан в дальнем конце комнаты. Этот закуток недостаточно просторен, чтобы счесть его отдельной комнатой, и отделен от основного пространства рядом железных прутьев с вделанной в них дверью — ровно такой ширины, чтобы мог пройти один человек. За решеткой видны койка, табурет, ночной горшок. На полу лежит маленький пышный коврик, выглядящий совершенно нелепо в этой обстановке, а стены оклеены золотисто-розовыми обоями с силуэтами дам в бальных платьях, застывших в разных позах. Когда лампа мигает, кажется, будто танцовщицы выделывают па. Койка, слишком короткая и узкая, чтобы быть удобной, застелена чистым бельем. На уровне шеи, запястий и щиколоток к металлическому каркасу приторочены кожаные ремни. В стену на высоте горла вделан стальной обруч.

Целую минуту мальчики завороженно разглядывают клетку. Чарли снова и снова направляет лампу на обои, на койку, на горшок. Почему-то именно ночной горшок вызывает у него непередаваемый ужас. В отсутствие узника горшок воплощает собой все зло, все унижение, которые порождены этой клеткой.

— Пора идти, — тихо зовет их Ливия через мрак трех комнат.

Мальчики без единого слова разворачиваются и идут к ней, охваченные угрюмым негодованием.

Перед тем как Ливия открывает дверь, они гасят лампу. В темном длинном коридоре тихо. Ливия запирает замок; напряжение оставляет ее, будто она скинула жесткий корсет.

Ливия прячет ключ в кулак и ведет мальчиков обратно в их комнату — и вдруг загорается свет. Точнее, сдвигается колпак с уже горящей лампы, и луч, усиленный его полусферической зеркальной поверхностью, заливает всю троицу сиянием. Они застывают, мигают в ослеплении, но успевают различить силуэт человека за лампой, в дюжине ярдов от них. Потом колпак опускается так же быстро, как был сдвинут. Опять сгущается тьма, в которой слышатся удаляющиеся шаги. Все происходит настолько быстро, что нет времени решить — надо ли удирать или бросаться в погоню. Когда после этих резких перепадов зрение возвращается к ним, уже слишком поздно. Мальчики продолжают шествовать в свою комнату с подчеркнутой неспешностью.

— Мне очень жаль, — говорит Чарли Ливии, когда настает время расходиться. Жаль, что навлекли на нее неприятности. Жаль, что втянули ее в свое преступление. Жаль, что им недостало ума совершить задуманное и остаться незамеченными.

Но выражение лица Ливии лишает его слова всякой силы. Видно, что обвинения девушки в свой адрес сменяются смиренной гордостью: гордостью за суровость наказания, которое она уже начала изобретать для себя.

— Нет нужды помогать мне завтра в уходе за отцом, мистер Купер. Доброй ночи, мистер Аргайл.

Слова звучат так же сухо, как констатация смерти в устах коронера.

Сон не идет. Лежа в темноте на кроватях, разделенные двумя шагами и стенами, которые мы воздвигаем вокруг наших мыслей, они прислушиваются к дыханию друг друга. Разговор прерывается долгими минутами тишины.

— Кто это был там, с лампой?

— Леди Нэйлор. Или Торп, или Джулиус, или Прайс. Какая разница? Так или иначе, она узнает.

В комнате слышится шорох, словно что-то или кто-то ползет по льняной простыне. То ли Томас водит рукой по одеялу, то ли мышь копошится в изножье матраса. Чарли хочет зажечь свечку и выяснить, в чем дело. Но от холода его конечности будто налились свинцом. Он начинает говорить, чтобы нарушить молчание, заглушить этот шорох.

— Зачем ей столько сажи? — спрашивает он.

— Не знаю. Но баронесса собирает ее свежей, с убийц, сразу после их смерти.

Затем голос Томаса меняется, становится каким-то более юным. В темноте легко вообразить его ребенком, лет двенадцати, с глазами, в которых горят страх и непокорность.

— Она собирает сажу, самую темную, какую только может найти. Но тогда для кого та клетка, Чарли?

Чарли отвечает не сразу. Он вспоминает железный обод, торчащий из стены, высоко над койкой. Видимо, обод слишком узок для шеи Томаса.

— Она не стала бы делать этого, — говорит он наконец.

— Мы ничего не знаем о том, что стала бы или не стала делать леди Нэйлор.

— Тогда мы должны сделать то, что обещали. Уехать. Сегодня же.

В ответ Томас зажигает свечу. Он держит ее близко к лицу, тени бегут вверх, мимо опухших губ и разбитой брови. Голос его звучит спокойно и задумчиво:

— Если по-другому никак… ты понимаешь… Если только так можно побороть дым, раз и навсегда. Если ей не хватает лишь последней крошки сажи… подходящей

сажи, испорченной с самого рождения… Я хочу сказать, если оно растет во мне и если она попросит меня — я сделаю это, Чарли, сделаю. Даже если придется надеть тот обруч. Или ремни.

Чарли следит за тем, как эта мысль зреет внутри Томаса. Он не пытается возражать другу и говорит лишь одно:

— Она не попросила.

— Может, еще работает над этим.

— Может быть. Тогда она напишет тебе письмо, когда будет готова.

Лицо Томаса неподвижно, как камень. Потом на него пробирается улыбка.

— Письмо?

— Да. Нижайше просим согласиться на то, чтобы вас убили. Будем премного благодарны. Ждем скорейшего ответа.

Оба хихикают. Это приносит им облегчение.