Дымовая завеса

Среди сопок человек чувствует себя маленьким, как мошка, которую можно раздавить не то чтобы пальцем — взглядом. Наверное, человек себя так не ощущает даже в высоких скалах, в громадье каменьев, способных подняться до далекого солнца, там человек существует сам по себе, каменья сами по себе, здесь — нет. Земляные горбы с каменными шляпами давят, вызывают озноб, напускают мошку, комарье, иногда под ногой вдруг оказывается гулкая пустота, прикрытая сверху мхом: Серебряков бывал на Кавказе, считает тамошние горы опасными, но камчатские горбы опаснее — в больших горах человек сливается с камнем, происходит единение, здесь единения нет — только, отторжение, враждебный холод.

Майор Серебряков был из той породы людей, что даже на гражданке имел бы кличку Майор: в нем все соответствовало званию, лицо — таких лиц на свете много, это так называемое типовое лицо, пущенное в производство большой серией, в мелком сееве отцветающих веснушек, круглое, на щеках — едва приметные, будто у ребенка, ямочки, глаза неяркие, брови сошлись на переносье, но это почти незаметно, волос у майора побит временем, поредел и выцвел.

Шли молча. Собаки тоже двигались молча — встряхивали кусты, поднимая комарье. Было сыро, всюду сыро. Дымная мокреть поднималась и от земли, добиралась до лиц, обжигала холодом. В одном месте сделали привал — перевести дух, перекурить, Серебряков прислонился спиной к кривоватой, в болевых наростах березе, распустился лицом, потянулся в карман за сигаретами и вдруг замер.

Красноречиво замер, Балакирев и Галахов это заметили, задержали в себе дух, тоже насторожились.

Откуда-то из земной глуби, из-подо мха, из-под березовых комлей послышался далекий задавленный бормоток — гур-гур-гур, словно бы разговаривали люди, что-то делили, голоса были неясными. И верно, люди — Балакирев шевельнулся, чтобы кликнуть собак, но майор удержал его, Галахов потянулся к пистолету, и взгляд майора сделался укоризненным, Серебряков напрягся, стараясь разобрать, о чем говорят невидимые, забравшиеся в землю люди?

Не разобрал, спросил у Балакирева одними глазами: понимает тот хоть что-нибудь?

Балакирев отрицательно покачал головой, в глазах майора мелькнула досадливая тень — пронеслась быстро и исчезла, словно птица, глаза вновь сделались напряженными и ясными: майор силился понять, о чем же говорят люди? И Галахов тоже силился, что-то недоброе возникало в нем, сделалось зябко: что же это такое? Голоса таинственные, потусторонние, колдовство какое-то! Лешаки вырыли себе пещеру, бал готовят, ведьм и пихлачей назвали в гости, колбасу режут, сыр и копченое мясо, картошку толкут в кастрюльках, заправляют коровьим молочком, посыпают молодым рубленым чесноком и укропной сечкой — лешие любят нежное пюре, что не увязает в искрошенных кариозных зубах. А уж по части рыбки лешие-то непременно расстарались, понимают дяди в этом толк: Галахов почувствовал вязкий рыбий дух, мотнул головой, перешибая его — во рту невольно сбивается слюна, не сглотнуть, она тверда — вот и стоишь с комком слюны, как с куском сыра. И слова отдельные вроде бы уже слышны, все больше по гастрономической части: колбаса, консервы, красница, майонез под крабы… Батюшки мои, а откуда только лешие достали крабов? Ай да лешие!

Тут Балакирев улыбнулся расслабленно:

— Никакой загадки, все обычно — ключ под землей течет, в самой глуби, в каменном нутре. Слышите? Вода бормочет — ну как люди!

Серебряков вслушался и так же, как и Балакирев, расслабляясь лицом, произнес:

— А ведь верно.

— Мы еще долго будем его слышать. Ключ под землей может идти многие километры — километров десять, и все будет бормотать, бормотать. А потом вымахнет наверх и потечет уже по белому свету, никуда не уходя.

— А еще говорят, природа не имеет речи, — сказал майор, — она все может, она все, что надо, делает и никогда не ошибается.

— Природа — мать, — вспомнил Галахов школьные познания, — все создает, и ничего лишнего: если тут нужен ключ, значит, только тут он и нужен, если надо, чтоб ключ говорил — значит, он говорит.

— Но вдруг то же самое будет и с дымом? Бредет дым под землей, словно это вода, обманывает, — майор сорвал мокрый ольховый лист, сунул в него чинарик. Окурок зашипел, пыхнул острым. — Все, передых окончен, вперед!

Еще долго, примерно километра полтора, они слышали подземный бормоток ключа, потом увидели, как стылая прозрачная вода вымахнула на свет из-под зеленого, заросшего осклизлым бородачом камня и дальше пошла поверху; все верно.

— И никаких загадок природы, — констатировал майор.

Через час они вышли на сопку, поросшую мелким нездоровым кустарником — его вроде бы вот-вот должен был сдуть с сопки ветер, слишком по-сиротски непрочно он выглядел, но кустарник держался. Залегли и достали бинокли. Осмотрели все, каждый выворотень и каждый камень, каждую ложбинку — ни дыма, ни огня, ни людей. Хотя топанина была, примятости, сбитая трава.

Но это еще ни о чем не говорит, топанину могли оставить звери — дикие олени, откочевавшие с севера, либо бараны. Нашли солонцы и приходят сюда лакомиться.