Дымовая завеса

Подле уха нудно и протяжно зазвенел комар, до того противно, что даже жилки на висках задергались. Балакирев отшатнулся, напрягся, вглядываясь в темень, увидел крупного, мохнатого, словно бы натянувшего на себя лохмотья медвежьей шкуры, кровососа, мазнул по воздуху. В руке забился не просто комар, не воробей — экземпляр покрупнее.

Поднес к глазам, чтобы рассмотреть. Из верхушки кулака выглядывала длинноносая голова, из низа — ноги по самые коленки. Ноги торчали как-то нелепо, нескладешно.

— Экземпляр так себе, средненький, — сказал Балакирев, хотя летающий наглец был крупным.

Достал из кармана милицейскую книжку, в которую заносил разные наблюдения, детали, словечки и клички, а то и просто разрисовывал «геометрией», сложил комара пополам; чтобы тот не спекся, проложил листком, сунул в блокнот, сомкнул корки и перетянул резинкой — пусть сохнет кровосос. Когда высохнет, им можно будет не записные книжки, а настоящие книги закладывать.

Хоть бы луна встала на небе, что ли, — ну, краешком, долькой одной, полудолькой высветилась, — и то легче было бы, легче и веселее, комар лютовать перестал, задумался бы — кого он, собственно, жрет? Мужика, у которого и так одни кости остались, жрать уже нечего — того гляди завалится, да крепыша, закованного в литой неземной костюм? Чего им эти дядьки дались, когда в ночи, ежели приглядеться получше, куда больше еды бродит, дядьки покровянистее, помясистее, посытнее и повкуснее этих — вот на кого надо накидываться!

Но нет, не вняли долгоносые немой мольбе, — им лень было куда-то лететь, пусть уж будет поменьше да помельче, но это уже есть, а дадутся ли им те дядьки — бабушка надвое сказала — и продолжали доедать засаду.

Звенит комар, звенит тонкая невидимая струйка, вызывает невольный озноб — тишь и звон кругом. Звон протыкает насквозь тело, вот он уже выдавил тишь, остался только звон и звон, и хочется Балакиреву взмолиться, даже всплакнуть — и нет ничего зазорного в таких слезах: да довольно же звенеть, довольно! Пусть родится какой-нибудь другой звук, хруст, бормотание, звериный рык, рев, гром, деревянный стук, скребки, визг! С ума можно сойти от тягучего недоброго звона. Но не доходит мольба, ночь продолжает звенеть.

— Э-эх, спасибо Крутову, — шевельнулся Галахов, поправил на себе космический скафандр.

Он сидел на земле. Когда сидишь — комары меньше допекают. Балакирев продолжал стоять, прислонившись к теплому березовому стволу. Каменные березы — старые деревья, растут они медленно, неохотно, многие ни с того ни с сего начинают чахнуть, макушками сковыриваются вниз, тыкаются в землю и погибают от неведомой хвори, но многие и выживают. Эти вот выжили, и будут жить еще двести — триста лет.

Снова что-то чакнуло в темноте.

Звень разом отступила, Балакирев насторожился: два раза один и тот же звук редко повторяется, а если повторяется — его надо обязательно засекать. Как дымы в сопках. Там всякую малую струйку засекают, неприметным крестиком отмечают на карте, а если же увидят дважды — докладывают кому надо. «Братья» тоже хитрыми сделались — днем засечь себя не дают, лежат в норах, а работают ночью, когда никакой человек, никакой вертолет в сопки не суется.

Раздалось еще одно чаканье, и в следующий миг из темноты выплыл человек.

— Стой! — негромко произнес Балакирев и, перекрывая тропу, резко оттолкнулся от березы.

На плечах человека был мешок, он стремительно сорвал его с плеча и молча, с силой, словно ядро, которое всякий спортсмен старается толкнуть как можно сильнее и дальше от себя, отбил в Балакирева.

Мешок был тяжел и очень увертлив — сшит из прочного двойного полиэтилена, — ударил Балакирева в грудь, и капитан невольно застонал: его с силой хлобыстнуло под лопатку, дыхание закоротило, из глаз посыпалась пороша.

С трудом устоял на ногах, послал сам себя в пространство — в противовес тяжелому полиэтиленовому грузу, — проскребся по темноте в полусогнутом состоянии, увидел, как сбоку перекрывает дорогу Галахов, в следующий миг дотянулся до человека.

Застонал, нащупывая чужую руку, вывернул — стон связника слился с балакиревским, толкнул вперед, окончательно выбивая руку и лишая человека возможности сопротивляться, завалил на землю и сам лег рядом.

Человек дернулся, норовя уйти, нырнуть в темноту и сгинуть в ней, но Балакирев не дал — держал связника крепко. Подумал с трудом — было больно, боль вышибала все мысли: все-таки прав он оказался, именно по этой тропе должен был сегодня пройти связник, не по другой — хотя были и другие, но по ним связники ходили к «лесным братьям» в другие разы, сегодня перемещались по этой. Дело, конечно, прошлое, но когда выбирали место для засады, малость поспорили. И хорошо, что Балакирев — человек мягкий по характеру, способный уступить, — здесь не уступил.

Беглец снова дернулся, захрипел, и Балакирев, чтобы гражданин не дергался, задрал ему локоть повыше, от такого движения даже самый буйный, налитый кровью мужик стихает, сипит моляще, чтобы ему не делали больно, а этот продолжает дергаться.