Дж. Д. Сэлинджер

– Поэт? – уточнил Николсон. – Боже праведный, нет, конечно. Увы. А почему ты спросил?

– Не знаю. Поэты всегда принимают погоду на свой счет. Вечно пихают свои чувства в то, что чувствами не обладает.

Улыбаясь, Николсон сунул руку в карман пиджака и вытащил сигареты и спички.

– Я бы решил, что это их обычные уловки, – сказал он. – Разве поэты пишут по большей части не о чувствах?

Тедди, видимо, его не услышал – или не слушал. Он рассеянно смотрел на пару дымовых труб на Спортивной палубе – или же поверх них.

Николсон прикурил – не без труда, поскольку с севера дуло легким бризом. Откинулся на спинку и сказал:

– Я так понимаю, ты оставил там довольно взбудораженную компанию…

– «И кто бы мог сказать, что жить им так недолго? Немолчный звон цикад», – вдруг произнес Тедди. – «О, этот долгий путь! Сгущается сумрак осенний, и – ни души кругом»[123].

– Что это? – с улыбкой спросил Николсон. – Повтори-ка?

– Это два японских стихотворения. Чувства в них почти нет, – сказал Тедди. Он резко сел, склонил голову вправо и легонько хлопнул себя ладонью по правому уху. – У меня в ухе до сих пор вода от вчерашнего плавания, – сказал он. Еще пару раз хлопнул, затем снова откинулся и уложил руки вдоль подлокотников. То был, само собой, обычный шезлонг для взрослых, и мальчик в нем выглядел отчетливо маленьким, однако смотрелся совершенно расслабленным, даже безмятежным.

– Я так понимаю, ты оставил в Бостоне довольно взбудораженную компанию педантов, – сказал Николсон, наблюдая за ним. – После того последнего замеса. Вся исследовательская бригада «Лейдеккера» более или менее переполошилась, насколько я понимаю. Я, по-моему, говорил, что в июне мы довольно долго беседовали с Элом Бэбкоком. Вообще-то в тот же вечер, когда я услышал твою пленку.

– Да, вы говорили.

– Я так понимаю, компания переполошилась, – стоял на своем Николсон. – Судя по тому, что Эл мне рассказывал, вы все как-то поздно вечером насмерть схлестнулись языками – в тот же вечер, насколько я понимаю, когда ты эту пленку и записал. – Он затянулся. – Если я правильно понял, ты там наделал кое-каких предсказаний, и они всех до крайности взбудоражили. Правильно?

– Интересно, почему люди думают, будто давать волю чувствам так важно, – сказал Тедди. – Мать и отец считают, будто человек – не человек, если он не считает всякую ерунду очень грустной, или досадной, или очень… очень несправедливой, что ли. Отец дает волю чувствам, даже если читает газету. Меня он считает нечеловеком.

Николсон смахнул в сторону пепел с сигареты.

– То есть у тебя чувств нет, так? – спросил он.

Тедди задумался и только потом ответил.

– Если и есть, я не помню, когда вообще ими пользовался, – сказал он. – Я не вижу, на что они годны.

– Ну ты же любишь Бога? – спросил Николсон чуточку чересчур спокойно. – Это же твоя сильная, так сказать, сторона? Судя по тому, что я слышал на пленке и что мне говорил Эл Бэбкок…

– Да, конечно, я Его люблю. Но я люблю Его без сантиментов. Он никогда никому не говорил, чтобы Его любили с сантиментами, – ответил Тедди. – Будь я Богом, я бы уж точно не хотел, чтобы люди меня любили с сантиментами. Это слишком ненадежно.

– И родителей своих ты любишь?

– Да, люблю – очень, – сказал Тедди, – но вы хотите заставить меня употребить это слово в том значении, которого вам хочется, я же вижу.

– Хорошо. А в каком смысле тебе хочется его употребить?

Тедди поразмыслил.

– Вам известно, что значит слово «сродство»? – спросил он, повернувшись к Николсону.

– Есть примерное представление, – сухо ответил тот.

– У меня очень сильное сродство с ними. То есть они мои родители, и все мы составляем гармонию друг друга и прочее, – сказал Тедди. – Мне хочется, чтобы им было хорошо, пока они живы, потому что им нравится, когда им хорошо… Но меня и Писклю – это моя сестра – они так не любят. В смысле, они вроде как не способны любить нас такими, какие мы есть. Они, похоже, не способны любить нас, если не будут все время стараться чуточку нас изменить. Они любят те причины, по которым любят нас, почти так же, как нас самих, а по большей части – даже больше. А так нехорошо. – Он снова повернулся к Николсону, чуть подавшись вперед. – Не скажете, который час? – спросил он. – У меня в половине одиннадцатого плавание.

– У тебя еще есть время, – ответил Николсон, даже не глянув на часы. Только потом отогнул манжету. – Всего десять минут одиннадцатого, – сказал он.

– Спасибо, – ответил Тедди и откинулся на спинку. – Мы можем наслаждаться беседой еще минут десять.

Николсон уронил одну ногу за край шезлонга, наклонился и наступил на свой окурок.

– Насколько я понимаю, – сказал он, откидываясь снова, – ты довольно твердо придерживаешься ведической теории перевоплощения.

– Это не теория, это, считайте, часть…