Джек, который построил дом

«…Твой милый голос и твои слова. Мне стало легче. Напряжение дня растаяло, я снова полон сил, с дыханием вернулась и улыбка. Писать о чувствах бесполезно, но ведь сказать я тоже не умею; одно – четыре слова – и робею. Сравнения бессмысленны; основа невыразима, вздох иль полуслово, движенье глаз, прерывистость дыханья – твой образ и твое очарованье. Как странно много, больше, чем обычно: я не один, и это непривычно. До боли радостно мне говорить с тобой, и быть, и знать, что я не свой, а – твой. Пришел конец печальному пути, а дальше нам с тобой вдвоем идти. Сказав, устал; и желтое письмо на желтой невменяемой бумаге…»

Дверь открылась. Яков устало спросил:

– Отвезешь мамашку?

С поджатыми губами, не глядя на него, мать уселась в машину. За короткий путь Ян еще раз выслушал поучительную историю соседкиного сына из Монтаны и помог ей подняться на второй этаж.

Утром он съездил в магазин и купил Якову беспроводной телефон. Старый, с переплетенными лабиринтами шнура, хотел выкинуть, но дядька выхватил из рук и сунул в ящик стола, сердито бормоча: «Тебе бы только выбрасывать».

Забежал к Иосифу, поздравил с Новым годом, виновато уклонился от застолья; к обеду вернулся к Якову. Вся суета напомнила, как в институте подписывал обходной лист, и настроение было примерно такое же: твердо решил больше в Сан-Армандо не ездить.

Мать приготовила харчо. Дядька с азартом тыкал пальцами в кнопки нового телефона, сверяясь с инструкцией, и Ян увидел вдруг его вспухшие артритные суставы, сутулые плечи. Как же так, Яша ведь младше матери на восемь лет, а мать еще не старая, ей только… нет, уже, а не только – шестьдесят четыре. Невыспавшаяся, без косметики, в старом халате, который надевала, когда «ишачила» на кухне у брата, Ада выглядела старше своих лет. Она никогда не была худой, но полнокровная «женщина в теле», которой она стала в зрелом возрасте, превратилась в огрузневшую матрону. Рыжие волосы при смуглой коже не шли ей – и не молодили.

– Мать, зачем ты покрасилась?

Ответил Яков:

– Эт-т-т… дура. Все красятся – и наша туда же. Помолодеть хочет. Я ж говорю: дура.

Дядька провел рукой по рассыпавшейся густой шевелюре. Стали видны седые пряди.

Зачем я спрашивал, идиот; она поседела.

Твердая решимость ограничиваться звонками растаяла, как мороженое на пляже. Старость и слабость обезоруживают – и побеждают.

Он вышел из аэропорта на заснеженный тротуар. Стояла настоящая зима, белый январь, и только сейчас поверилось, что наступил новый год.

Эти двое, вернувшись из теплых краев и горячих объятий родных, встретились с единственным желанием – не расставаться больше никогда, ни на день. Или… на день-два, потому что родители немолоды, живут далеко; но ведь можно ездить вместе?..

Нет, я тебя к матери не повезу, подумал Ян; заклюет.

Однако Сан-Армандо остался далеко позади, можно не думать о следующей поездке, тем более что работа ждала обоих. Юля привезла исписанные экономным стариковским почерком страницы для книги Стэна. Вернулся Антошка – зимние каникулы кончились. Он увлекся Стругацкими; Ян исправил ошибку в программном коде; Юля боязливо осваивала подаренный компьютер – словом, жизнь, безмерно счастливая и потому скучная для описания, текла дальше.

«Текла» не совсем правильное слово: счастливая жизнь летит, стремительно летит, и замедлить ее может только горе.

…В августе умер Стэн. Уснул, не подозревая, что проснуться не суждено. Станислав Важинский закончил свой длинный земной путь и сумел рассказать о нем, хотя книги не дождался.

На похороны полетели вдвоем. Старик оставил лаконичное распоряжение: кремация. К его смерти никто не был готов – его долгая и насыщенная жизнь, казалось, ей была не подвластна. «И ведь никогда не жаловался», – повторяла Нина. Георгий, поддерживая под руку жену, тихо бормотал: «Стрыйку… стрыйку…» Как и при первой встрече со Стэном, Юле слышалось: струйка. Струйка пепла. Семье – кроме них, у старика никого не было – выдали в крематории коробку с пеплом.

– И… что с этим делать?

Родители растерянно смотрели на коробку. Мать поняла бы традиционную могилу – своего рода клумбу, на которую можно высадить цветы, придать упокойный уют, ухаживать за ней и, вернувшись с кладбища, ставить в угол грабли.