Джек, который построил дом

Он просыпался, с трудом освобождаясь от уродливого сна. Вырисовывался скошенный потолок, на противоположной стене лежала маленькая радуга – летнее солнце било в разноцветные стеклышки окна. Какое счастье: бабушка не голодает, не мучается, не курит – она умерла.

Счастье – скорбь – опять счастье.

…Гуляя по Городу, они видели стариков, которые рылись в помойных контейнерах. Прохожие не удивлялись, старики не конфузились: они копались в отбросах и ворошили мусор – кто палкой, кто прямо руками. Лица не выражали ни брезгливости, ни стыда, одну только деловитость; они не переговаривались, а враждебно супились и защитно выставляли локти, когда кто-то из вновь пришедших посягал на потенциальную добычу. Смотреть на стариков было больно и страшно, отвести глаза – стыдно…

Нищие старики властно проникли в сон.

Иногда сюжет менялся, принимая форму строчек программного кода, по которому можно было поднять упавший троллейбус. Если в коде была ошибка, он должен был вернуться в начало, троллейбус падал снова, но невозможно было найти ошибку без компьютера, который остался в Америке.

Как только казалось, что сон буксует на многократных повторах или разговорчивый постановщик его притомился и, взглянув на часы, покинул сцену, выяснялось, что радоваться рано – сон уже запущен, однако детали наскоро подменили. Например, отсутствовал упавший троллейбус и никто не кричал о зарезанном мальчике, только дом перенесли далеко в лес. Ян опаздывал, как и в исходной версии сюжета, на самолет, а бабушкины волосы были выкрашены в ярко-багровый цвет: я седая, Ганик. Или замещали режиссера-постановщика, причем этот новый ретиво вносил дополнительный абсурд, отчего шоссе больше не шло в гору, но бежать не легче, а трудней, потому что оно оказывалось загромождено стульями. Раздвигать их нельзя по законам сна, можно только лавировать, протискиваться между ними, но стулья прибывают, а шоссе ведет прямо в озеро, за которым и находится дом.

Этот кошмар крутили не каждую ночь, однако часто. Строго говоря, кошмаром его называть было несправедливо, ведь он видел бабушку, мог, если допускал или отворачивался режиссер сна, обменяться с ней несколькими словами. Во всех вариантах сна неизменно присутствовали Город – дом – бабушка – пакет с мусором. Ян вставал и шел на кухню курить.

Отсюда, на расстоянии четырех тысяч миль, Город виделся отчетливее. Два вечера с Кандорскими, кладбища, ночные разговоры в гостинице, взморье. В промежутках были другие встречи по шпаргалке записной книжки, своеобразная лотерея: кто не поменял телефон, кто отзовется, кто уехал?..

Одни радовались, другие недоверчиво переспрашивали: ты не в Америке? Третьи после паузы интересовались: ну и как там?

Люди сохраняли примерно тот же уровень жизни, какой поддерживали прежде, в союзе нерушимом. Как и раньше, боролись с нищетой интеллигенты; бывшие конформистами при советской власти приспособились к власти новой; те, у кого не было способности или желания мимикрировать, уехали за границу.

В конверте, пришедшем из Германии, лежало приглашение на свадьбу Михи и Лилианы. Не было смысла смотреть в календарь – отпуск истрачен, о Кельне в октябре можно не мечтать.

«Длинный, привет!

Я не думал, что женюсь еще когда-нибудь – одного раза хватило. Теперь можешь считать меня рецидивистом.

Очень здорово, что вы слетали в Город. Я тоже хочу: найти, где похоронили Старика. Мы с Лилианой начинаем свадебное путешествие с Амстердама, потом – по вашим следам, в Город, а после – в Вену. Лилиана хочет организовать там мою выставку. Осталось только уговорить австрияков. Она стоит рядом и передает тебе с Юлей ein Küss.

Очень ждем вас. И не трухай – ни шлейфа, ни пастора, ни плясок под баян и мордобоя не предвидится: скромная гражданская процедура. Но! Выпьем как следует, это уж как с добрым утром.

Привет Юле,

А. М.»