Ян упомянул, что вырос в коммуналке. По его словам, там просто был коммунизм в действии: сосед соседу друг, товарищ и брат. Шурка, он же Саня Гурвич, «гениальный фотограф», тоже в общей квартире жил, но Юля бывала там слишком редко и ни с кем из соседей не встречалась. Тот Шуркин день рождения – едва ли не последний раз, когда они виделись на старой квартире. Потом было новоселье, беременная Кира, дочка… Второй ребенок появился с противоестественной быстротой, в чем никакой, разумеется, противоестественности не было, просто жили далеко друг от друга, когда откладываешь встречу, потому что некогда, поздно или нет настроения; постепенно начинаешь малодушно откладывать и звонки, ведь не о чем говорить, если человека долго не видишь. Этот заколдованный круг можно только разорвать, нарушить привычную модель общения – снять трубку:
…Могло ли пройти пятнадцать лет с того майского вечера – целых пятнадцать лет! – если эти годы можно то сжать, как мехи гармошки, то раскатать перед собой ковровой дорожкой?
…С Шуркой, обвешанным детишками, можно было встретиться на взморье, где Юля с мужем снимали дачу – не хотелось отправлять Антошку в детский сад. Встречаясь, говорили о детях, о воспитании; многие увлекались системой Никитиных, однако Шуру с Кирой это не затронуло. Гуляли вдоль моря; потом обещали звонить, «не пропадать», и разъезжались, «пропадали» до следующего лета.
Все жили по-разному – запутанно, бестолково, но непросто. В последнее время разговоры сводились к отъездам; об этом Юля думала в самых неподходящих местах – например, в очереди за рыбой. Кто-то ждет судьбоносного решения в Италии – лучше, чем в очереди за мороженым хеком торчать. Вена, Рим… Не из атласа, а из жизни тех, кого ты знаешь, это звучит экзотично. Хотя чего-чего, а экзотики хватает и в тесном, провонявшем рыбой магазинчике, где в витрине смерзлись тощими боками столь же экзотичные, неведомые рыбы: нототения, простипома…
Кальмары – голые, скользкие, похожие на ком внутренностей – быстро воплотились в кальмаровый салат на ужин, Антошка любит. И тут в дверь позвонили.
– Шурка!.. Вот это сюрприз!
Он вошел, отряхнув на площадке снег, улыбаясь непривычным лицом. Похудел? Нет, отпустил бороду. И стоял, разглаживая ее степенным, пожилым жестом, тоже новым, вместе с бородой появившимся.
– Хоть бы позвонил, – упрекнула Юля. – Садись, чаем напою. Салат из кальмаров сделала; будешь? Сейчас Антошка придет, на санках катается.
Шура от салата отказался.
– Прости, собрался экспромтом, не позвонил. От Кирки тебе привет. – Он протирал запотевшие очки.
Как часто случается при долгом перерыве в общении, повисали неловкие паузы, потом оба начинали говорить – и замолкали. Поправив очки, Шура сказал:
– Мы уезжаем.
Сколько раз уже так бывало, что какая-то тревожная тема неожиданно возникает снова и снова, в самых разных местах и обстоятельствах, становясь навязчивым – и главным – предметом.
– И вы?
Лишний вопрос.
– И Кира не?..
Не закончила, но Шура понял.
– А что Кира? Радуется: наши дети вырастут свободными людьми. Что еще нужно?
Юля растерялась.
– Чтоб сволочами не стали. Ни ваши дети, ни наши… Свобода… знать бы, что это такое.
– Вот мы так и живем в дерьме, не зная, что такое свобода.
Шурка усмехнулся, глядя поверх чашки.
– В Израиль?
Еще один лишний вопрос.
– Не в Вышний же Волочек, – улыбнулся он.
– Ну… кто-то в Америку направляется…
Он строго прервал:
– Еврей должен ехать в Израиль. А вы что себе думаете?
– Мы тоже переезжаем; правда, не в Израиль.
Юля коротко рассказала про обмен. О разводе не упомянула – к чему?
– Холоймес, – буркнул он. – Плюньте на обмен, собирайтесь за нами.
– Мы-то к Израилю никаким боком… – удивилась Юля.
– Так многие говорят, – улыбнулся Шура, – но если поскрести как следует, то всегда найдется какая-нибудь еврейская тетушка. Или дядюшка. Нет, серьезно, – продолжал он, воодушевляясь, – а если не найдется, то спроворить вам тетю или кузину проще пареной репы. Как народная мудрость гласит: в Беэр-Шеве кузин
В прихожей надел дубленку и сунул ей в руки плотный, завернутый в бумагу квадрат:
– Это тебе. Восемнадцатого приходите на прощальный сабантуй.
В бумагу была завернута пластинка: «Эва Демарчик (Польша). Зарубежная эстрада». Та самая. Томашов.