Джозеф Антон. Мемуары

Прожив насыщенные событиями годы, когда ему довелось въехать в Сайгон на первом вьетконговском танке в конце вьетнамской войны, быть в толпе, разграбившей дворец Ма-лаканьян после падения Фердинанда Маркоса и Имельды Туфельницы[122] (он взял несколько полотенец с монограммами), вложить часть денег, полученных за неиспользованные стихи для первоначальной постановки мюзикла “Отверженные”, в креветочное хозяйство на Филиппинах, совершить слегка травматичное путешествие по Борнео с

еще более предприимчивым Редмондом О’Ханлоном (когда О’Ханлон позднее пригласил Фентона отправиться с ним на Амазонку, Джеймс ответил: “Я с тобой не рискну поехать и в Хай-Уиком”[123]

) – и между прочим сочинить одни из лучших стихов о любви и войне, написанных поэтами его, да и любого, поколения, – поэт Фентон и его спутник жизни, американский писатель Даррил Пинкни, поселились на Лонг-Лиз-Фарм – на уютной ферме в Камноре близ Оксфорда, где Джеймс под мрачноватой сенью огромной опоры линии электропередачи разбил изысканнейший регулярный сад. Это-то жилище он и предложил своему бездомному другу, о чьей Страшной Ошибке он недавно написал так мягко и тактично: когда, писал он, новость об Ошибке была обнародована, “от шести до шестидесяти миллионов читателей газет по всему миру поставили чашку с кофе и сказали: “О-о”. Но у каждого из этих “о-о” был свой привкус, свой модификатор, свой смысловой оттенок… О-о, все-таки он попал к ним в лапы! О-о, как удобно! О-о, какое поражение секуляризма! О-о, какой стыд! О-о, хвала Аллаху! Мое же личное “О-о” слетело с губ колеблющимся светло-вишневым облачком удивления. Оно повисло в воздухе, и на несколько секунд мне показалось, что я различаю в нем сокрушенные черты Галилея. Я продолжал смотреть, и мне почудилось, что Галилей превращается в Патти Херст[124]

. Я подумал о синдроме Осло… нет, не Осло, а о стокгольмском синдроме”. Остальное в этой длинной статье, которая формально была рецензией на “Гаруна и Море Историй” для журнала “Нью-Йорк ревью оф букс”, представляло собой портрет автора книги как хорошего человека – по крайней мере как приятного собеседника, – нарисованный со скрытой целью: восстановить, со всей возможной деликатностью и не объявляя об этом, репутацию упомянутого автора в глазах Разочарованных Друзей. Уже сама эта статья убедительно показывала, какое у Джеймса большое сердце. А покинув свой дом ради друга, он показал нечто большее: показал, что понимает, как важна солидарность в разгар войны. Друг не бросает друга, оказавшегося под огнем.

Мистер Гринап неохотно дал согласие на переезд на Лонг-Лиз-Фарм. “Мистер Антон” подозревал, что сотрудник полиции с превеликой охотой запер бы его на военной базе в наказание за все беспокойство, которое он причинил, за все расходы, которые понесло из-за него государство, – но так или иначе, маленький бродячий цирк операции “Малахит” упаковал вещи и покинул лондонский почтовый округ SW 19 ради регулярного сада в Камноре под бдительной охраной электрической опоры, расставившей ноги над их маленьким мирком точно колосс.

Элизабет, он видел, была угнетена. Из-за напряжения этих дней ее ослепительная улыбка потускнела. Многие женщины, рисуя в воображении шайку убийц, настолько уверенных в успехе, что готовы назвать предельный срок для своего деяния, кинулись бы прочь с

криком: “Прости меня, но это не моя война”. Но Элизабет держалась стойко. Она по-прежнему работала в “Блумсбери” и намеревалась приезжать к нему на выходные. Она даже подумывала уйти с работы, чтобы все время быть с ним рядом и еще потому, что ее тянуло писать. Она сочиняла стихи, правда, не хотела их ему показывать. Показала только одно, про человека на одноколесном велосипеде, и оно показалось ему неплохим.

Он переехал в Камнор и какое-то время не мог ни видеться с Зафаром, ни посещать лондонских друзей. Он обдумывал новый роман, который предварительно назвал “Прощальный вздох Мавра”, но мысли растекались, и он несколько раз забредал в тупики. У него было ощущение, что в романе каким-то образом должны сочетаться индийская семейная сага и андалусская история о падении Гранады, о том, как последний султан Боабдил покидал Альгамбру и его мать, когда он глядел на солнечный закат в последний день арабской Испании, с презрением сказала ему: “Плачь же как женщина о том, чего ты не смог защитить как мужчина”. Но он не мог пока найти связь. Ему вспомнился городок Михае, куда перебралась Лавиния, мать Клариссы, и где он нашел книгу Рональда Фрейзера про жизнь Мануэля Кортеса, мэра Михаса, после того как началась гражданская война. По окончании войны Кортес вернулся домой, и его прятали от Франко тридцать лет; выйдя наконец к людям, как Рип ван Винкль[125], он увидел, как ленточная застройка на потребу туристам губит Коста-дель-Соль. Книга называлась “Тайная жизнь”.