И вот тогда Фома решился на отчаянный шаг: он вздумал привлечь нашего местного писателя Я. Гадёныша. Мне идея сразу не понравилась, но Фома настоял на своем. Он созвонился с книгоношей, который был знаком с Гадёнышем, и на следующий день Гадёныш появился у меня в комнате. Это был маленький смуглый человечек с жесткими иссиня-черными волосами, подстриженными под бобрик, и реденькой бородкой. Держался он очень гордо, пожалуй, даже вызывающе, и, надо сказать, ему очень к лицу был выбранный им псевдоним. Я как-то потом спросил его: почему Гадёныш? Он ответил, что только так и никак иначе его называл отец (ох, как он был прав), а вообще гад это змей, и вот он, Гадёныш, такой и есть – мудрый змий. Фома сразу же допустил роковую ошибку: он не стал скрывать от Гадёныша, насколько тот ему необходим. И Гадёныш это понял в первые же пять минут. В общих чертах Фома обрисовал гостю ситуацию, а потом они удалились на кухню, где у них состоялся конфиденциальный разговор. Меня это, признаюсь, довольно сильно покоробило, но что мог поделать человек, по вине которого все это и происходило! Итак, Гадёныш поселился у меня в комнате (так почему-то решил Фома), и машинистка Инна поступила в его распоряжение. Гадёныш пообещал, что на всё про всё ему понадобится дней семь – десять. После разговора с Фомой на кухне он лениво полистал книги и альбомы, а затем улегся на мою кровать и включил телевизор. Там шел американский боевик, где полицейский-негр преследовал преступника, ползая по каким-то вентиляционным шахтам, но поскольку телевизор показывал из рук вон плохо, то на экране в общем была сплошная кряхтящая тьма, перемежающаяся редкими вспышками выстрелов и восклицаниями «фак!». Так мы – я, Фома и Инна за машинкой – просидели почти до полуночи, когда Гадёныш вдруг спохватился и начал диктовать. Но тут пришла соседка Маша и сказала, что из-за стука машинки они с отцом не могут уснуть. Пришлось отложить на завтра, и мы с Фомой отправились ночевать к нему.
Гадёныш провел в моей квартире около двух недель. Надо сказать, что он себя не перетруждал. Как сообщала Инна, иногда он диктовал по два-три часа в день, а иногда ограничивался и четвертью часа. Фома доверился ему безоглядно и старался исполнить любую его прихоть. Показывать свою работу до ее окончания Гадёныш наотрез отказывался. При этом он постоянно пил коньяк, причем предпочитал самые дорогие, а на третий день потребовал к себе свою сожительницу Вассу, чтобы та готовила ему его вегетарианскую еду и бегала в аптеку с подушками за кислородом – им Гаденыш дышал для вдохновения. К тому времени на город обрушилась вторая волна жары за это лето, и Васса, сняв с себя платье, разгуливала в исподнем, то есть в трусах и лифчике (а Гадёныш уже со второго дня существовал в трусах).
В один из дней, когда мы с Фомой зашли ко мне за кое-какими вещами, я услышал из комнаты соседей: «Маша! Маша!» Как и было мной обещано соседке, я отправился проведать Игоря Сергеевича, и когда увидел его распростертым на кровати, одолеваемого судорогами, меня осенило. Я метнулся обратно к себе, схватил со стола коньяк Гаденыша, крикнул Фоме: «За мной! Мы сейчас можем кое-что узнать про “Метро”!» и побежал обратно к соседям. Вскоре явился Фома (я ему как-то рассказывал о старике, и он сразу понял), а следом за ним появились и Гадёныш со своей дебелой подругой. Дав попить Игорю Сергеевичу коньяку, я взмолился:
«Игорь Сергеевич, дорогой, расскажите нам, что стало с Фтахом, прошу вас... узрите, пожалуйста!»
Старик приподнял голову и растерянно оглядел нас.
«Какая птаха?.. – спросил он и жалобно позвал дочь: – Маша! Кто эти люди? Что они хотят? Маша!..»
Я подвел свою ладонь под его сухой затылок, приподнял голову и опять угостил коньяком, потом поднес ему переданную мне Фомой дольку лимона. Посасывая её и морщась, Игорь Сергеевич опять обвел нас беспокойным взглядом.
«Игорь Сергеевич – Фтах! Возничий Фараоновой Колесницы. Что с ним стало? Скажите, умоляю!»
Игорь Сергеевич долго непонимающе смотрел мне в глаза, и наконец, словно спохватившись, произнес:
«А-а, Фтах!.. возничий... Он в последний день месяца Всходов обпился пивом и дернул во время перегона рычаг экстренного торможения... когда фараон уже оживал. Фараон, да будет он цел, здоров и невредим, так и не ожил. Потом арест, каменоломни, смерть от истощения и побоев. Всё».
И, откинувшись на подушку, заснул.
Когда мы вернулись, в мою комнату, Фома выглядел озадаченным.
«Возможно, что именно так всё с Фтахом и случилось, – сказал он, – но у Сыча такого не было; он, по всей видимости, до этого еще не дописал. Хотя, всё это, конечно, удивительно. И даже очень».
Лежавший на кровати Гадёныш пренебрежительно махнул рукой.
«Ерунда все это, – сказал он. – У меня на этот счёт своё мнение. А старикашка просто псих».
Я еле удержался, чтобы не дать ему по затылку.
А вот какое именно у Гадёныша своё мнение, мы очень скоро узнали.
Чтение прервал телефонный звонок. Это был художник Руденко (и откуда только они все берут его телефон?). После приветствий и нескольких общих фраз он спросил: