Его величество

В его голосе уже не было восторженности. Он был тих, даже задумчив. К императору только сейчас приходило понимание опасности, которой он себя подвергал. Государь с усмешкой представлял печальные последствия своего необдуманного поступка. Но согласиться с Бенкендорфом он не мог, мешала гордость.

* * *

Русская армия наступала. Находясь на командном пункте — небольшом пригорке, откуда открывался вид на равнину, император спокойно выжидал благоприятной минуты для нападения на центр вражеских войск.

На левом фланге двигался отряд под командованием Дибича. Ему доставалось от турецких батарей. Турецкая конница появлялась то слева, то справа, вводя смятение в ряды русской пехоты. На правом фланге с переменным успехом шел бой между русскими и турецкими конниками.

Глядя на редкие ряды наступающих войск, Николай Павлович мысленно сравнивал их с туго натянутой тонкой ниткой, которая в любой момент может разорваться. Иногда ему казалось, что нить разорвалась и сквозь нее тонкими зелеными ручейками протекают отряды турецких воинов. Он всматривался внимательнее и тут же замечал, как пустое пространство быстро заполняется белыми пятнами, которых становится все больше и больше. Глянув еще раз для пущей убедительности, император крестился и переводил взгляд на другой участок сражения.

Равнина была изрезана множеством ручьев. Они создавали препятствие коннице. Вот опять рванувшийся было вперед по правому флангу отряд русских всадников наткнулся на маленькую речку и атака захлебнулась. С другой стороны, где командовал Дибич, у небольшой речки наши егеря, ранее так дружно атакующие, залегли под сильным огнем турецкой артиллерии…

Государь дал приказ двинуть резерв пехоты по центру вражеской обороны. Атаку поддержали на флангах. Неприятель начал отступать. Но окружить и обратить их в бегство не удавалось. Пользуясь удобным рельефом местности, турки отступали неторопливо к укрепленной позиции, где за стенами и крутыми горами стоял город Шумилы.

В разгар боя поступило известие о покорении адмиралом Грейгом и князем Меншиковым крепости Анапы. В письме подробно расписывались умелые совместные действия судов флота и сухопутного отряда, состоящего из 13-го и 14-го Егерских полков. Успех под Анапой повлиял на дальнейшее планирование операции.

Отдав распоряжение о передислокации, император сел за письмо к великому князю Михаилу Павловичу:

«Сумароков приехал и вручил мне любезное твое письмо, милый Михаил. Я от глубины души счастлив видеть тебя довольным; все мое всегдашнее желание знать, что ты мной доволен и веришь искренней моей старой дружбе. Когда же к тому ты подаешь пример другим, оказывая важные истинные заслуги отечеству, то я радуюсь как товарищ старый и как брат.

Всемогущий бог, видимо, нам благоприятствует. Я ехал с конно-артиллерийско-пушечного учения, когда у палатки встретил нашего твоего Сумарокова, в конце учения только что прибыл ко мне адъютант мой Толстой, с ключами Анапы, сдавшейся после неслыханно счастливой, отважной и искусной осады. Гарнизон сдался — военнопленных 3 тысячи человек положили ружья и в крепости взято 85 пушек и одно оставшееся судно.

Нельзя подивиться искусству, храбрости и распорядительности Меншикова. Войска превзошли всякое ожидание своим господством в неимоверных трудностях. Это истинно русское войско! Николай».62

Николай Павлович долго вертел в руках листок. Ему казалось, что на этот раз письмо получилось холодным, слишком деловым. Он любил младшего брата с детских лет. Будучи старше его, всегда чувствовал себя обязанным покровительствовать, защищать его. При мысли об этом до мельчайших подробностей стали вспоминаться детские годы, проведенные вместе с Михаилом чуть ли не с самого его рождения.

Скоро после рождения последнего десятого ребенка, Михаила, младших сыновей императора Павла перевезли из Царского Села сначала в Павловск, затем в Зимний дворец. Там их поместили в верхнем этаже над комнатами государя, близ малого садика. В спальной комнате два угла занимали большие круглые печи. Николай и Михаил спали на железных кроватях с покрывалами из белого канифаса.

Два волосяных матраса, обтянутые холстом, и третий матрас, обтянутый кожей, составляли саму постель: две подушки, набитые перьями, одеяло летом было из канифаса, а зимой ватное из белой тафты. Полагался белый бумажный колпак, которого они, однако, не надевали, ненавидя. Ночной костюм, кроме длинной рубашки на подобие женской, состоял из платья с полудлинными рукавами, застегивающегося на спине и доходившего до шеи.63