Эхолот

На песке лежит человек-рыба, похожий не то на кита, не то на ихтиозавра, и шевелит хвостовым плавником. Сомов берёт пакетик с кормом и сыплет немного в воду. Все человечки поднимают лица к далёкой поверхности. Слышится мужской голос, тихо и гулко зовущий: “Кеша!.. Кеша!..” Человек-рыба поворачивает голову, Сомов видит его лицо, смотрит ему в глаза, протягивает к нему руку... И просыпается.

С тех пор он ждал этого сна каждую ночь – Кеша забыл, кто лежал на песке, просто забыл. И очень хотел снова его увидеть, чтобы узнать и запомнить.

*

Однажды лечащий врач затеял с Сомовым прямой разговор об аквариуме. Доктора интересовало, не тревожит ли Сомова появление рыбок в больнице, не нужно ли передать аквариум в другое отделение или каким-то иным способом избавиться от него.

Сомов просил оставить, вполне уравновешенно объясняя, что аквариум его успокаивает, что жизнь там тихая и естественная.

– Мы так и думали, мы так и думали, – молвил врач, реагируя не столько на слова, сколько на интонацию. – Глядишь, скоро и обратно, в мир. А? Иннокентий...

И снова Сомов улыбался и покачивал головой, словно не особенно верил в такую перспективу. И мягко взмахивал кистью.

А время снова текло. И Сомов, послушно следуя его руслу, заметно шёл на поправку. Во всяком случае, сумеречное выражение на сомовском лице появлялось всё реже, – напротив, весь он теперь будто светился каким-то особенно трогательным в стенах этой лечебницы душевным здоровьем.

Он отыскал в библиотеке потрёпанный томик сказок, перечитывал их по многу раз и буквально каждому старался прочесть или пересказать сказку о Человеке-Рыбе. Рассказывал он её и доктору, и вообще, о многом успели они поговорить в те долгие тихие дни.

Особенно хорошо было в такие вечера, как сейчас. Дождь шумит в листве... Вы можете сказать, что в точности так шумит поток машин где-нибудь на Садовом кольце во влажный день, или на Проспекте Мира, и я с вами соглашусь, а ещё вы вправе возразить, что за окном нет никакого дождя, что там на редкость ясный вечер (или день, или утро), и опять-таки, будете правы, потому что даже на Садовом кольце одновременно могут быть и машины, и дождь, и солнце, и ветер, и даже вечер, поэтому что уж говорить о целом мире, пусть и состоящем из удалённых друг от друга географических точек и разных времён.

Наконец врач решил, что пора поговорить и о выписке. Для него, знаете ли, это тоже было нечто необыкновенное – не часто мог он объявить о полном выздоровлении пациента. Так что выписка Сомова становилась важнейшим событием за последние несколько лет.

– Вот видите, Иннокентий, вы и для нас оказались чем-то особенным. Не часто из нашей клиники выходят здоровые люди. Поздравляю. Завтра до дому, дорогой вы наш. Не забывайте нас, наведывайтесь. Побеседуем за чашечкой чая.

Сомов коротко кивал, тревожно разглядывал и шёпотом благодарил доктора, оформлявшего документы на выписку. А ещё, с полуулыбкой бормотал слова сказки: “Дайте мне горсть чечевицы, я возьму её с собой. Дайте мне горсть чечевицы, я возьму её с собой”.

А доктора, дурака, это радовало, он думал, что Иннокентий возвращается к нормальному существованию, культуре, полноценной, духовно насыщенной жизни.

С работы в тот вечер доктор уходил в превосходнейшем настроении.

Дома он что-то напевал (кажется, “Дайте мне горсть чечевицы”), резвился, как дитя, играя с сынишкой в машинки и солдатиков. Потом они вместе построили из цветного конструктора домик для аквалангистов, а сын посадил в него маленькую пластмассовую рыбку. После игр доктор решил искупать мальчика в ванне, тот захватил рыбку с собой и выпустил её поплавать в чугунное эмалированное море. Потом доктор уложил сына в постель, выпил кружку слабого чая в компании с супругой, которой вдохновенно рассказывал о Сомове и, наконец, лёг и заснул с лёгким сердцем, что при его работе случается немыслимо редко.

И наутро хорошее настроение не покинуло врача – похоже, он и вправду был добрым, хорошим человеком, если так долго радовался успеху другого. Ещё ни разу доктор не чувствовал такого приятного, граничащего с азартом нетерпения по дороге в лечебницу, никогда ещё профессия не казалась ему настолько верно избранной, а карьера такой успешной.

Он переоделся в своем кабинете, ещё раз с удовольствием полистал историю болезни Сомова и только собирался пойти к нему в палату прощаться, как в дверь постучали.

Вошла старшая медсестра Наина Тихоновна, быстрым прикосновением руки к затылку поправила парик и, страшно пуча блёклые глаза за толстыми стеклами старомодных очков, рассказала о ЧП в отделении.

Исчез Сомов. Предположительно, бежал. Никаких вещей своих он не взял. В холле были обнаружены его халат, тапочки, пижама и даже бельё. Никто ничего не трогал, всё оставалось как было найдено. Хотя, нет, помятый листок со стихотворением, что лежал в книжке, – кажется, это было стихотворение, во всяком случае, строчки почти одинаковой длины располагались там в столбик, – сестра захватила с собой: почерк был ровный и аккуратный, но совсем неразборчивый, просто волны какие-то.