Эксгибиционист. Германский роман

Главным моим занятием, когда приходили гости, было уже не рисование. Мне уже не хотелось рисовать, мне хотелось подробнейшим образом наблюдать за всем происходящим и слышать все реплики гостей. Для этого самой идеальной позицией было лежать в диване, окружив себя разными иностранными иллюстрированными книгами. Я лежал, просматривая иллюстрации, что не настолько оккупировало мой мозг, как процесс чтения, потому что, просматривая картинки, оставляешь уши свободными и глаза отчасти тоже, и наблюдаешь за тем, что происходит вокруг. Оттуда открывался идеальный обзор в большую комнату, где происходил показ папиных работ, а также в кухню. Именно туда и следовало пройти, миновав мою проходную обитель. Кухня выходила в проходную мою комнатку подобием дачной веранды. Обнаруживалась такая внутренняя дача: узнаваемый для каждого советского человека тип веранды с переплетом, с мелкими стеклами, с ситцевой занавесочкой, наполовину закрывающей это витражное верандное стекло. За верандой располагалась святая святых – кухня, эпицентр этой мастерской. После просмотра работ, после сакрального ритуала все перемещались на кухню. Каждый вечер покупались две бутылки водки, варилась картошка, большая кастрюля, в мундирах, иногда без мундиров, покупалась селедка, квашеная капуста и так далее. Всё это, водка уж точно, исключительно для гостей. Мой папа сам не пил. Все гости после просмотра перемещались на кухню, и там совершались воспарения духа. В данном случае это обозначение подразумевает глубочайшие разговоры. Кухня представляла собой удивительное пространство. На вид она была маленькая, но, как все такого рода пространства, она вмещала любое количество людей, в том числе гигантское. Каким-то образом туда вмещалось необузданное количество стульев. Стулья были красивые, старинные, обитые кожей с медными мебельными гвоздиками, с ребристыми прохладными шляпками, которые было приятно прощупывать пальцами, ощущая их ракушечную поверхность. На столе стоял пустой стеклянный аквариум, в котором отродясь не было ни воды, ни рыбок. На нем возвышалась коллекция китчевых предметов, которые тогда еще можно было купить в Подмосковье на рынках. Была корова из папье-маше, была кошка-копилка. Висел невероятный театрик, который до сих пор висит у папы в Праге в мастерской. Это самодельный театрик, купленный на станции Клязьма. В те времена инвалиды войны и другие поврежденные жизнью люди изготовляли такие штуки. Это был театрик, сработанный неким алкоголиком, совершенно гениальное сооружение. Вырезанные из фанеры музыканты стоят на сцене. Можно открыть занавес, созданный из какой-то пожеванной ткани, как будто вырванной из чьих-то трусов. Раскрашенные музыканты стоят на фоне задника. Туда наклеена фотография из журнала «Огонек»: раздольная река, березовая роща. А внизу этой конструкции – деревянный хуй. За него надо схватиться и дергать его вниз, тогда музыканты начинают дрыгаться и играть, хотя при этом не производится никаких звуков. Эта рукоятка-хуй выкрашена по древесине в телесный розовый порнографический цвет.

Расписной гитарист проводит рукой по гитаре, дирижер в сером костюме машет рукой, дирижирует палочкой. Охуительно восхитительный пиздец.

Еще там всегда висела на стене сушеная вобла на нитке. Вообще-то вобла иногда присутствовала на столе в качестве закуски к водке, но одна из представительниц мира рыб стала неприкосновенной окаменелостью, которая не предназначалась для пожирания, она в течение многих лет висела на нитке, став неким сакральным украшением, и, видимо, просолилась внутри себя настолько, что превратилась в каменно-солевую структуру. Под воблой проходили радения, состоящие из совершенно невероятных разговоров: интеллектуальный огонь там просто полыхал. В одном углу этого пространства гнездился старый пузатый холодильник, а в другом углу, под раковиной, всегда собиралась гигантская толпа пустых бутылок. На этой кухне потреблялись моря алкоголя. Удивительно, что это всё происходило в гостях у совершенно непьющего человека, каким был мой папа.