Эльдар Рязанов

Когда Мячиков покинул прокуратуру и очутился на улице, то увидел, что Воробьев не ушел домой, а терпеливо ждет друга, устало привалившись к спинке садовой скамейки. Рядом с Воробьевым пригорюнилась Анна Павловна.

У Николая Сергеевича защемило сердце.

Воробьев ничего не сказал, лишь улыбнулся — застенчиво и нежно. А взгляд Анны Павловны светился в темноте, излучая любовь и раскаяние.

Мячиков тоже заулыбался, растерянно и виновато. Он переводил взгляд с любимого друга на любимую женщину и с любимой женщины на любимого друга.

Воробьев и Анна Павловна поднялись со скамейки. Все трое пересекли улицу, свернули на темный, едва освещенный бульвар, медленно пошли по нему и скрылись вдали, уйдя из повести навсегда».

Вроде действительно ничего особенного, но Рязанову все-таки было отнюдь не безразлично, как завершить повествование. Об этом свидетельствует хотя бы рассказ Ольги Аросевой о том, на какие жертвы пошла съемочная группа ради одного не слишком существенного, казалось бы, штриха в финальной сцене: «При всей своей мягкости, улыбчивости, доброте Рязанов — человек совсем не легкий. Он бывает упрям и упорен до чрезвычайности, и, если уж что-нибудь решил, переубедить его невозможно.

На съемках „Стариков-разбойников“ Рязанов задумал, что в последнем кадре, где мы втроем (Никулин, Евстигнеев и я) удаляемся в глубину вечерней улицы, должен идти снег. Снимали мы во Львове, уже была осень, был дождь, ветер, а снега не было. Как мы убеждали Рязанова, что уход в дождь будет ничуть не хуже! Но он был непреклонен: снег! С этим снегом мы хлебнули забот.

Привезли на площадку страшное, скрежещущее сооружение, похожее на пушку. Мы называли его „Большой Бертой“. „Берта“ стреляла мелкой бумажной стружкой, так что получался эффект падающего снега. Но весь запас „снега“ она пустила на ветер в несколько минут, за которые кадр, естественно, снять не успели.

Рязанов сам полетел в Москву доставать „снег“. И достал. Два больших мешка. Самое смешное, что съемка чуть было не сорвалась. На обратном пути мы целый день просидели на аэродроме, сторожа искусственный снег, потому что Львов не принимал — там шел снег настоящий. Рязанов все же добился своего — снял кадр таким, каким задумал».

«Старики-разбойники», не в пример нескольким предыдущим постановкам Рязанова, не подверглись цензурному нагоняю и были выпущены в прокат с тем спокойствием, о котором Рязанов к тому времени уже и думать забыл.

Однако незадолго до выхода случилось мелкое событие, которое мнительный Рязанов немедленно расценил как угрозу своему новому детищу. На одном из совещаний «Мосфильма» выступал классик отечественного кино и близкий приятель Рязанова Марк Донской, в свое время прославившийся предельно аутентичными экранизациями произведений Максима Горького. Донской, судя по воспоминаниям Рязанова, частенько завирался и нес околесицу, в том числе и с любых высоких трибун. Незадолго до премьеры «Стариков-разбойников» Марк Семенович решил выступить с критикой этой комедии, чем-то ему не угодившей. Свой пренебрежительный разбор фильма Донской закончил следующим образом:

— Эта картина не нравится даже самому режиссеру. Правда, Эльдар?

Вопрос был обращен куда-то в зал, где Рязанова не было, о чем Донской был прекрасно осведомлен. На собрании присутствовало около двухсот человек, и отсутствие Рязанова никому из них не бросилось в глаза. А то, что Донскому никто не возразил, было расценено как согласие автора фильма со всеми нелестными словами мэтра. Разумеется, по студии тотчас поползли слухи: Рязанов-де снял такую дрянь, что и сам ее видеть не может.

Вскоре нелепая история дошла до Эльдара, и он был взбешен. А в таком состоянии он был буквально опасен. Рязанов немедленно ринулся в дом Донского, высказал все, что о нем думает, и продиктовал ему следующее заявление, обращенное к Алексею Романову, которое Марк Семенович безропотно записал и подписал:

«Уважаемый Алексей Владимирович! В моем выступлении на совещании от такого-то числа я заявил с трибуны, будто бы Рязанов сказал мне, что ему не нравится его собственная картина „Старики-разбойники“. Так вот, я не беседовал перед совещанием с Рязановым, ничего подобного он мне никогда не высказывал. Я увлекся и произнес неправду. Приношу извинения собранию, Вам и Э. Рязанову».

Сразу после этого Рязанов отправился с этим заявлением к Романову, но по дороге в Госкино пыл режиссера, как всегда с ним бывало, стал быстро остывать. То, что Донской так легко стушевался перед его напором, постфактум несколько даже смутило Рязанова. «Не порвать ли эту чертову бумажку в клочки?» — подумал он. В конце концов режиссер принял соломоново решение: отвез заявление Романову, однако не стал заходить в его кабинет, а попросил секретаря передать бумагу начальнику, после чего удалился. Казус себя исчерпал, и Рязанов к нему не возвращался, записав эту историйку лишь для одного из изданий своих «Неподведенных итогов».