Энрико Карузо: легенда одного голоса

Энрико был добр и отзывчив, но в то же время по-своему неприступен — он мог привязаться к человеку, хотя старался из­бегать подобных чувств. Вокруг него создавалось нечто вроде вакуума, в котором никого не существовало. Он не любил, ко­гда его рассматривали или когда к нему обращались незнако­мые люди. Он хотел свободно ходить по улицам, рассматривать витрины магазинов и покупать одну розу вместо дюжины. Ом часто печально повторял:

—  Почему меня не могут оставить в покое? Почему моя жизнь всех интересует?

Он был бессилен против всего этого. Так как успех его деятельности зависел от эмоционального состояния, он нашел способ сохранять внутреннее спокойствие — носил на публике маску: улыбался, смеялся, разыгрывал из себя клоуна. Он снимал эту маску только дома. У него не было близких друзей, хотя каждый день в дом приходила компания итальянцев, претендовавших на право быть его лучшими друзьями и ревновавших его друг к другу. Они приходили поодиночке и ждали в комнате Дзирато, когда к ним выйдет Энрико. Частенько он не хотел их видеть, и они уходили единодушные в своем разочаровании. Они составляли единственное окружение Энрико и были безразличны ему каждый в отдельности, но все вместе окаoзывались необходимы. Они завтракали с ним, когда я не могла составить ему компанию, и Энрико развлекался, разговаривая с ними на неаполитанском диалекте. В свою очередь, они грелись в лучах его славы, получали бесплатные билеты в оперу и солидные деньги от торговцев-антикваров. Энрико отлично понимал мотивы их поведения, но скрывал свое мнение под маской веселой расположенности к ним. Они были, в общем, безвредны, распространяя легенды и сказки о шутнике Карузо

Большим другом Энрико являлся баритон Антонио Скотти, тоже солист «Метрополитен». Он жил в номерах «Никербокер Отеля», расположенных под нашими, и мы всегда тепло принимали его. До нашей женитьбы они с Энрико почти ежедневно завтракали в ресторане отеля и их стол, стоявший в углу, стал знаменитым. Скотти был очень обаятельным, приятным внешне и простым холостяком. Однажды Энрико пришел от него и высыпал мне на колени целую горсть бриллиантовых, сапфировых и изумрудных колец.

—  Это подарок тебе.

Когда я стала благодарить его, он жестом показал, что благо­дарить надо не его. Я возвратила кольца Энрико, просила вернуть их Тото Скотти и передать: хотя мне известно, что его не­давнее affaire de coeur (любовное приключение) закончилось, тем не менее я уверена, что он вскоре сможет найти им полезное применение. Ничего не ответив, Энрико направился к Скотти

Энрико был цельной натурой. Казалось, он сотворен из крупных кусков, лежащих в основе его характера. Он был глу­боко человечен, предельно честен и обладал невероятным чувством юмора. Он знал вкус и цену простого хлеба. Он был слишком прост, чтобы все могли верить этой простоте. Поэто­му публика сочиняла о нем небылицы.

— Ты христианка? — спросил он меня перед свадьбой.

Я ответила утвердительно и добавила, что привержена епи­скопальной церкви.

— Я тоже, — отозвался он.

— А я думала, что ты католик.

Он не представлял толком разницы между христианскими конфессиями — также, как и между политическими партиями. Через шесть месяцев после свадьбы я сказала ему, что хочу при­надлежать к одной с ним церкви. Он ответил, что думал, будто мы и так принадлежим к одной. Объяснять ему суть различий было бесполезно, но он согласился обвенчаться снова в церкви

Святого Патрика в Нью-Йорке.

Юмор Энрико не носил утонченного характера. Его непо­средственность была столь же искренней, как радость крестья­нина на ярмарке. Зимой, когда улицы были покрыты снегом и льдом и дул сильный ветер, он, бывало, стоял у окна, глядя на людей, переходивших Таймс Сквер, и трясся от смеха. Он с удовольствием считал сбитые шляпы и сломанные зонтики и кричал в окно, как будто его могли услышать:

— Осторожно. Здесь скользко!

В цирке он был не зрителем, а действующим лицом. Он ста­новился им уже тогда, когда входил в двери Мэдисон Сквер Гарден. Как ребенок, он был целиком поглощен происходив­шим. Он гримасничал вместе с клоунами и высовывался из ло­жи, чтобы пожать им руки, когда они уходили со сцены. Он не­вольно обращал на себя всеобщее внимание. Он ходил смот­реть на уродцев, как будто навещал своих приятелей. Однажды Энрико спросил трехногого уродца, доволен ли тот таким чис­лом ног.

— До чего же забавно, — рассказывал потом Энрико. — Ему нравится, что он может сидеть и стоять на коленях в одно и то же время.

Затем с гордостью добавил:

— Он тоже неаполитанец, как и я.