Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)

Лето подошло к концу. Стали появляться новички со своими провожатыми. Директор был очень много занят и мало показывался. Мы из лагеря перешли в свои зимние помещения, а наш VI класс переместился в самый старший возраст. Начался учебный 1874–1875 год. Из дому я получил известие, что брат Максимилиан окончил 1-е военное Павловское училище и вышел офицером (прапорщиком) на Кавказ в 38-й артиллерийскую] бригаду. Проездом из Петербурга в г. Одессу (к своей невесте) брат на короткое время заехал к родителям. От Саши никаких известий не было, и никто не знал, где он, что очень беспокоило Катю и нашу мать.

Начались наши классные занятия, и мы почувствовали всю серьезность этого года, в который полностью уже развернулась новая, усиленная программа реформированной военной гимназии. Мы с горячностью принялись за дело, которое нас настолько затянуло, что даже в отпуске, в гостях, мы только и говорили о новой программе и всех трудностях предметов. Все-таки, в свободное время мы охотно занимались и музыкой, и фехтованием, и работали в мастерских.

Но в этот год нам, шестиклассникам, уже официально предложено было обучаться верховой езде под руководством строгого берейтора три раза в неделю, по часу на каждый старший класс. Набросились на это упражнение мы с великим жаром, с нетерпением ждали дней езды нашего класса. Считаю, что это общение и было основанием моей довольно серьезной начальной подготовки в верховой езде, оно оказало мне большую услугу при дальнейшем моем прохождении курса в училищах и академии Генштаба.

Жизнь наша потянулась в постоянных и усиленных занятиях, и даже труднее стало читать посторонние книжки. Редко переписывался я и с родными, от которых долго не имел никаких вестей. Уже зимою, перед Р[ождеством] Х[ристовым], побывал в г. Киеве по своим делам старший брат Николай и сообщил мне под большим секретом, что от Саши нет и не может быть писем, так как он, по слухам, арестован: он обвиняется как агитатор и распространитель запрещенной политической литературы. Родители об этом уже знают: мать и Катя в отчаянии. Это известие меня очень смутило: я только теперь ясно понял, что возня с запрещенными книжками влечет серьезные последствия. Брат Николай не мог или не хотел мне ничего больше объяснять и скоро уехал к себе на службу.

Мне очень хотелось выяснить подробности, особенно смысл такого внушительного слова как «агитатор». Я долго колебался, к кому обратиться за разъяснениями; решил спросить нашего историка, В. Беренштама, который знал моих двух старших братьев (Николая и Александра) еще учениками каменец-подольской гимназии, где он сам до Киевского корпуса, преподавал историю. Как-то после урока я догнал В. Беренштама в коридоре, когда поблизости никого не было, и просил у него позволения поговорить по личному своему делу. Он отошел со мною в самый конец коридора к окну и спросил, в чем дело. Я откровенно сообщил ему все, что знал о Саше, и просил объяснить мне и слово «агитатор», и цель всего, в чем обвинялся мой арестованный брат. Историк, пугливо оглянувшись, но очень взволнованный моим рассказом, кратко и несколько спутанно ответил на мой запрос; затем просил сообщать ему все новости о Саше, но никому больше об этом не говорить, замкнуться и ни к кому за разъяснениями не обращаться. Дружески и сочувственно простившись, он быстро ушел от меня.

С этих пор судьба Саши, где-то сидящего и совершенно для родных недоступного, стала «скелетом» в нашей коренной семье, приводя в отчаяние нашу мать и Катю и отравляя нам все радости и развлечения при совместном свидании. Я решил, по совету Беренштама, замкнуться и никому не говорить больше о нашем семейном горе. Но, прислушиваясь иногда к беседам товарищей в тесных кружках, я скоро узнал, что в таком же положении множество семей, даже в г. Киеве, где усердный г[енерал]-м[айор] Новицкий собирал обильную жатву посева запрещенных политических идей.

При всем глубоком уважении к нашему директору, я все же не решился спрашивать у него каких-либо объяснений или сообщать о судьбе брата. Еще меньше основания[было], казалось мне, говорить об этом с нашими воспитателями. Так и носился я сам со своими мыслями, решив добросовестно выполнить данное директору «честное слово» в корпусе никакой запрещенной литературы не иметь и, кроме своего прямого учения, ничем другим не отвлекаться.