Энциклопедия жизни русского офицерства второй половины XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)

Постепенно перезнакомившись с новыми товарищами, знавшими и моего брата Михаила, я нашел между ними очень много интересных и развитых людей. В общем, почувствовал, что умственный уровень моих новых товарищей по курсу гораздо выше, чем таких же в Константиновском училище. Отношение нашивочных юнкерских властей ко всем остальным лишено было всякого «цуканья» и заносчивости. Офицерский состав батареи училища держал себя с юнкерами всех курсов строго, но ровно и вежливо, без крика и угроз. Тем не менее, никакой проступок против дисциплины и установленного порядка жизни и занятий в училище не проходил безнаказанно: наряды не в очередь на дневальство, разного рода дежурства и посылки в карцер сыпались щедро, твердо, но неукоснительно хотя и вежливо. Особенно легко назначалось запрещение «отлучаться со двора», т. е. оставление без отпуска. Вследствие этого один из самых распространенных проступков был «самовольная отлучка со двора» и днем, когда это не так было трудно, и ночью, когда все выходы заперты и охраняются, а юнкер может отлучиться, только вылезая из дортуара в форточку и спускаясь со второго этажа по водосточной трубе; товарищи же на веревке спускали вслед через форточку сапоги и другие вещи. Пойманные в такой отлучке просиживали от 20 до 30 суток в карцере, но с исполнением днем всех служебных обязанностей и посещением лекций. По словам знавших брата моего, он отличался большим искусством и изобретательностью в таких отважных и рискованных отлучках, а потому много и часто подвергался крупным дисциплинарным взысканиям, но при этом отлично учился и был любим товарищами.

Присматриваясь ближе к жизни в училище, я скоро убедился, что хотя здесь кормили лучше, чем в Константиновском училище, но не была частного буфета, а потому работа «шакалов» сказывалась тяжкими последствиями для слабых характером и любящих вкусно поесть юнкеров. Даже наш фельдфебель (Перекрестов), блестящий юноша во всех отношениях, перешел на последний курс с долгом своему «шакалу» в триста рублей. Правда, он же и требовал, что хотел и широко угощал своих друзей. Брат Миша при выпуске тоже уплатил немалую сумму «шакалу», набежавшую за три года, естественно, так как никаких доходов мы с ним не имели, кроме поддержки нашего добросердечного большака брата Коли.

Во всяком случае, Миша еле-еле справился с обмундировкой и, умчавшись на театр войны, кажется, остался должен некоторым из состоятельных товарищей. Словом, зло внутренней юнкерской жизни проявлялось в этом училище во всей силе. В лагере, особенно на маневрах, «шакалы», следуя по пятам за войсками, сбывали всяческую заваль «голодающим» и питье «жаждущим» буквально за сколько хотели, т. е. в кредит на «вольную запись». В конце концов деньги свои они с нас получали, хотя бы временно, в виде векселей.

Николай Афанасьевич Демьяненков

Учебная часть в артиллерийском училище поставлена была превосходно и прямо очаровала меня, вызывая самую горячую охоту учиться. Во главе артиллерийской академии и училища стоял известный ученый-артиллерист, уже престарелый холостяк, профессор генерал Демьянинов[48]. По своей внешности и манерам он живо напоминал мне незабвенного Павла Николаевича Юшенова. Будучи ответственным руководителем обоих вверенных ему специальных учреждений, он сумел подобрать превосходных сотрудников. Нисходя до мелочей, он, однако, давал каждому из нас возможность работать по своему делу с инициативой, которую он очень в подчиненных поощрял.

Жил г. Демьянинов очень скромно в своей казенной квартире со своей сестрой, старой девицей, которая заправляла всем его хозяйством. С юнкерами обращался всегда ровно, спокойно, без криков и угроз, но любил читать нам нотации, глядя обыкновенно куда-то вдаль, поверх тех, кто перед ним стоял, а роста он был большого. На лекциях он садился на кафедре, повернувшись лицом к стене, и так и произносил свою интересную и увлекательную историю артиллерийского дела, до конца не поворачиваясь к слушателям. Только по сигналу «отбой» он грузно поднимался, вставал и молча уходил. Мы его лекции любили, слушали его всегда с полным вниманием, а к странностям его скоро привыкли. Думаю, что в этих странностях было разумное основание: он страдал сердечными приступами и силою своей воли выработал у себя привычку не развлекаться и не раздражаться из-за пустяков. Отношение его к питомцам вверенных ему учреждений было по существу всегда вдумчивое, справедливое, а не чисто формальное и сухое.