Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Итак, антифашисты смогли объединить традиционных противников правых, хотя и не увеличили их ряды; им удавалось мобилизовать меньшинство лучше, чем большинство. Среди этого меньшинства интеллектуалы и люди искусства особенно прислушивались к их призывам (за исключением международного движения в литературе, вдохновленного националистическими и антидемократическими идеями, – см. главу 6), поскольку бесцеремонная и агрессивная враждебность национал-социалистов к традиционным ценностям цивилизации немедленно проявилась в близких им областях. Расизм нацистов привел к массовому бегству ученых-евреев и тех, кто придерживался левых взглядов, и они рассеялись по всему миру. В результате нетерпимости нацистов по отношению к интеллектуальной свободе немецкие университеты почти сразу же лишились примерно трети преподавателей. Атаки на модернистскую культуру, публичное сожжение еврейских и других нежелательных книг начались практически сразу же после того, как Гитлер вошел в правительство. Тем не менее, в то время как даже простые граждане осуждали наиболее жестокие зверства этой системы – концентрационные лагеря и превращение немецких евреев (включая всех, у кого евреями были только дед или бабка) в изолированный бесправный низший класс, – поразительно большое число людей видело во всем этом в худшем случае лишь заблуждение. В конце концов, думали они, концлагеря в первую очередь являются средством сдерживания потенциальной коммунистической оппозиции и тюрьмой для подрывных элементов, т. е. тем, к чему многие консерваторы испытывали некоторую симпатию, тем более что в начале войны в них всех, вместе взятых, содержалось не более 8000 человек (их распространение и превращение в univers concentrationnaire

страха, пыток и смерти для сотен тысяч, даже миллионов людей произошло позже). Кроме того, до войны политика нацистов, какой бы варварской она ни была по отношению к евреям, все же, казалось, видела окончательное решение “еврейского вопроса” в массовом изгнании, а не в массовом истреблении евреев. Обычному, далекому от политики наблюдателю Германия казалась поистине стабильной, экономически процветающей страной с всенародно избранным правительством, пусть и с рядом малопривлекательных черт. Но те, кто читал книги, включая “Майн кампф” фюрера, скорее были способны разглядеть в кровожадной риторике расистских агитаторов, в насилии и убийствах в Дахау и Бухенвальде угрозу всему миру, основанную на обдуманном уничтожении завоеваний цивилизации. Западные интеллектуалы (хотя в то время это была лишь небольшая часть студентов, преимущественно детей крупной буржуазии и будущих ее представителей) стали, следовательно, первым социальным слоем, в 1930‐е годы единодушно выступившим против фашизма. Это была довольно небольшая прослойка, хотя и крайне влиятельная, не в последнюю очередь благодаря тому, что в нее входили журналисты, которые в нефашистских западных странах играли решающую роль в изменении взглядов на природу национал-социализма даже самых консервативных читателей и политиков.

На бумаге политика противодействия разрастанию фашистского лагеря выглядела логично и просто. Всем странам следовало объединиться против агрессоров (Лига Наций разработала такой план), не делать им никаких уступок и путем угроз, а если понадобится – реальных действий, остановить их или разгромить. Нарком иностранных дел СССР Максим Литвинов (1876–1951) стал выразителем этой идеи “коллективной безопасности”. Но проще сказать, чем сделать. Главным препятствием служило то, что даже государства, объединенные страхом перед агрессорами, имели и другие интересы, которые разделяли их или которые можно было использовать для их раскола.