Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

В ситуации все более мучительной нерешительности те немногие проекты, которые предлагали посылы к конкретным действиям, невольно обретали магическую притягательность, перечеркивавшую всякую внешнеполитическую разумность. Отсюда привлекательность Багдадской железной дороги – предприятия крайне ненадежного с чисто экономической точки зрения. Отсюда, в частности, и невозможность устоять перед величайшим проектом – снаряжением боевого флота. В Альфреде фон Тирпице, основателе флота, все видели воплощение силы воли – этого нового чудесного средства против неврастении. Говорили, что Тирпиц – «человек, который знает, чего хочет», и на этом фоне щекотливые вопросы о соотношении затрат и прибыли выглядели мелкими или, по выражению того времени, филистерскими. Обаяние этого человека, прежде всего, заключалось в том, что он ставил великие символические цели, создавал потребность в деятельности, более того – в высоком темпе. При таком сценарии Вильгельм II мог надеяться избавиться от клейма слабоволия и политики «зигзага». Даже для

Эйленбурга, который плохо себя чувствовал на море, политика флота доказывала силу нервов. Не вполне уверен был Гольштейн: первый великий план по созданию флота он воспринимал как продукт болезненного возбуждения. «Никогда еще ни одно искушение так не волновало нервы кайзера, как план строительства флота» (см. примеч. 40). Поскольку дело это было очень нервным, снаряжение флота создавало соответствующие проблемы. Его провоцирующее влияние на Англию, возможно, не было бы столь сильным, если бы дело шло тихо. Но шумиха по поводу флота была оглушительной – ведь сам смысл этой деятельности в том и состоял, чтобы продемонстрировать обществу энергию и целеустремленность. Будучи в принципе продуктом отсутствия политических целей, флот и сам воспроизводил такое отсутствие; ведь невнятное стремление к международному признанию требовалось флоту для того, чтобы получить видимость смысла.

Но может быть, бесцельность немецкой внешней политики лишь видимость или даже умышленная уловка? К такому мнению склонялся Фриц Фишер. Его теория о том, что немецкое правительство умышленно развязало Первую мировую войну, вызвала в обществе крупнейшую историческую дискуссию послевоенного времени. Исследуя предвоенное время, он искал, прежде всего, элемент намеренности: честолюбивые военные цели, которые Германия формулировала с сентября 1914 года, по его мнению, отражали интересы наиболее могущественных групп общества и в общих положениях существовали и прежде. Более ранние историки, авторы первых работ о социальных условиях предвоенной политики Германии, склонялись к совершенно другой интерпретации: Альфред Вагтс говорил о «невнятном, не имеющем конкретных объектов, струящемся во все стороны империализме образованной буржуазии […] и бюрократии», гораздо более пагубном, чем экономический империализм промышленности и финансового мира. Тесно связанный с Вагтсом Хальгартен считал, что настоящим крестом вильгельмовского империализма была политика «как одно, так и другое», поскольку в итоге Германия настроила против себя все великие мировые державы. Нерешительность была опасной не сама по себе, но в сочетании с нетерпеливым и раздраженным стремлением к мировому господству; заслуга Фрица Фишера заключается в том, что он со всей убедительностью показал, что это стремление было главной причиной войны. Но когда Герхард Риттер возразил, что, «как известно, нет ничего труднее, чем точно сказать, что конкретно понимало довоенное образованное общество Германии под “мировой политикой” и “мировой державой”», то Иммануил Гайс, коллега и сторонник Фишера, не увидел в этом никаких противоречий теории Фишера и в ответ подчеркнул, что немецкие «надежды на мировую державу» были «вдвойне взрывоопасны» именно вследствие своей невнятности (см. примеч. 41). Здесь действительно кроется главное. Не наличие германского империалистического плана до 1914 года, а нескоординированность и размытость целей были причиной разрыва между Германской империей и всеми другими великими державами. Первая мировая война развязывалась в атмосфере безответственности; не было ни одного места, ни одного поста в государстве, где бы в полном осознании ответственности вырабатывались решения для расстановки внятных внешнеполитических приоритетов. И произошло так, что Германия, уже развязав войну, нуждалась во многих целях, чтобы эту войну оправдать. Ведь не было ни одной территориальной цели, на которую были бы направлены устремления и желания немцев – сама по себе каждая отдельная цель была привлекательна лишь до определенной степени и ни в коем случае не годилась для того, чтобы оправдать чудовищные человеческие жертвы.