Простейшим логическим следствием англофобии был бы союз с Россией, дорогу к которому проложил еще Бисмарк. Английская мать Вильгельма пыталась настроить его против России: она утверждала, что русские только и могут, «что нести повсюду убийство, грабеж, раздор и все злые духи ада». Однако позже, выйдя из-под влияния матери, Вильгельм II стал более открыт для собственного выбора друзей и врагов. Как вскоре оказалось, сближение с царем вызвало у него глубокий эмоциональный отклик. Царский двор был настоящим эльдорадо божественной монархии и тяжелого архаического дворцового блеска. Но и эта симпатия была у кайзера до странности нестабильной. Уже вскоре он попадает под влияние графа Вальдерзее, охваченного идеей войны против России. Однако и враждебность Вильгельма II к России оказалась ненадежной, в чем вскоре убедился Вальдерзее: «Мы по-прежнему колеблемся, считать ли русских прекрасными людьми или злобными канальями; только скорость этих колебаний теперь возросла». Эти колебания продолжались и в последние годы перед войной. И снова это была не личная слабость кайзера, но шизофрения всего немецкого консерватизма, который не знал, стоит ли ему видеть в России сильнейший оплот старого порядка или крупнейшую угрозу для империи (см. примеч. 51).
Такими же крайностями отличались и эмоции кайзера по отношению к Османской империи. Посетив в 1898 году Константинополь, Вильгельм II выказал «симпатию к султану и всему турецкому», включая гарем. Султан, как и русский царь, был последним представителем сакрально-абсолютистского монархизма. Кайзер несколько месяцев предвкушал эту поездку, политика смешивалась здесь с туризмом. Но произошедшие несколькими годами ранее страшные убийства армян, вызвавшие у европейской общественности ярость и отвращение, сделали султана в глазах христиан массовым убийцей, на руках которого была христианская кровь. Однако среди тех, кто формировал общественное мнение в Германии, были и друзья Турции. Для страдавшего нервной болезнью Хьюстона Стюарта Чемберлена, которого высоко почитал Вильгельм II, Турция была «последним кусочком Европы», «где целый народ» живет в «спокойном счастье» и знать не знает о «жестокой борьбе за существование»: резкий контраст к яростному германскому расизму Чемберлена. В душе кайзера уживались оба образа Турции. В Дамаске, как описывает Бюлов, он впал в полное упоение. «Где бы он ни появлялся, население приветствовало его долгими гортанными лю-лю-лю, лю-лю-лю, лю-лю-лю […] Эти монотонные возгласы опьяняли его, как гашиш». В таком настроении он заверил «три сотни миллионов магометан» в своей дружбе. При этом в душе кайзера имелась и другая, черно-белая картина, на которой турки были заклятым врагом, а их противники на Балканах – христианскими героями. В октябре 1912 года, после начала первой Балканской войны, когда Турции грозила катастрофа, все увидели, как кайзер