Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Случались у Вильгельма II и приступы «желтой угрозы». Этот образ появился впервые в 1890-е годы в англо-американском мире (yellow peril) и был нацелен в зависимости от ситуации то на Китай, то на Японию. У немцев было, пожалуй, меньше всего оснований входить в разногласия со странами Восточной Азии. И если призрак «желтой угрозы» все же бродил по Германии, то это свидетельствует об отчаянном поиске врага. Как только этот фантом появился на горизонте, Вильгельм II с примечательной быстротой ухватился за него и, более того, стал, как пишет Уте Менерт, мировым «шеф-пропагандистом» «желтой угрозы». Подъем Японии и ее претензии на роль восточно-азиатского гегемона наметились в контексте Японо-китайской войны 1894 года. В 1895 году Вильгельм II рисует набросок с подписью «Народы Европы, берегите свои священнейшие блага!», подразумевая «желтую угрозу». Картинка изображает архангела Михаила, покровителя немцев, в виде предводителя группы аллегорических женских фигур, символизирующих европейские нации. Архангел указывает вдаль на пылающий город. «Клубы дыма складываются в фигуру дракона, и сквозь дым угадывается фигура Будды, “застывшими холодными глазами взирающая на разорение”». Картина, выполненная с этого наброска придворным художником Кнакфусом, по высочайшему повелению украсила каюты немецких пассажирских пароходов. Бисмарк смысла в этой картине не обнаружил: «Будда не дает мне истолковать картину». Действительно, то, как в образ врага был введен Будда, было самой большой бессмыслицей всей аллегории. Это была как бы сконцентрированная защита от того восточного идеала медитативного покоя, который был столь соблазнителен для «невротиков». В этом смысле, как заметил Герман Гессе, кайзер «на удивление верно почувствовал»: «Это было заражение Европы Востоком, это было неуверенное возвращение уставшего европейского духа к азиатской матери, которого он недаром столь сильно опасался».

Бар когда-то назвал буддизм «религией нервов». В немецкоязычном пространстве жители Восточной Азии считались тогда образцом крепких нервов и сексуального здоровья. Японская актриса победоносно утверждала: «В Японии нет ни одного нервного человека!»

Позже, уже в изгнании, Вильгельм II вновь изменил образ врага: «Мы будем вождями Ближнего Востока против Европы! Я хочу изменить свой образ “народов Европы”. Теперь мы на другой стороне!» (См. примеч. 53.)

Постоянное сочетание разочарований в дружбе и подсознательной враждебности создало тот раздраженный климат, который стал столь типичным для внешней политики Вильгельма и в итоге породил ощущение, что открытая вражда принесет избавление. Путаница в образах врага была настолько мучительной, что мысль о сплошном окружении врагами стала приносить успокоение; возник единый фронт, который позволял ненавидеть сразу все державы, доставлявшие столько неприятностей, и прекратить наконец мучительные метания между разными позициями. В 1908 году Вильгельм II сказал в речи перед военными, что «знает, нас хотят окружить, но германец никогда не сражался лучше, чем когда на него нападали со всех сторон. Пусть только придут». Пангерманцы уже давно служили примером, как можно создать впечатление спокойного и твердого характера, если воображать, что на тебя со всех сторон нападают враги. От политической неврастении освобождались, уходя в политическую паранойю. С некоторой долей закономерности этот менталитет двигался в сторону антисемитизма, ведь призрак еврейского интернационалиста лучше всего годился для того, чтобы соединить воедино разные образы врага. Даже Гарден, который начинал ощущать собственное еврейское происхождение, описывает венского антисемита Лютера как идеал счастливого человека «без слабонервности». Неслучайно, что и Вильгельм II, не имевший никаких крестьянско-мелкобуржуазных мотивов для антисемитизма, закончил свои дни антисемитом самого скверного толка: с таким образом врага легче обрести покой в ненависти (см. примеч. 54).

«Мягкая» сторона вильгельминизма и его позор, или заколдованный и расколдованный мир[187]

Каждое общество, как можно слышать в последнее время, обнаруживает те психические расстройства, которые оно принимает и поощряет. Если это так, то, вероятно, верно и обратное – эти расстройства воздействуют на общество. Как обстоит дело с неврастенией? Что говорит неврастения об общественных нормах и идеалах кайзеровской Германии?

Этот вопрос заставляет задуматься. Общество кайзеровской Германии, каким его обычно представляют сегодня, никоим образом не должно было поощрять подобное нарушение: напротив, каждый мало-мальски уважающий себя человек должен был, надо думать, стыдиться подобной болезни. Дирк Блазиус полагает, что «во времена Вильгельма была востребована […] только сила, духовная и физическая» (см. примеч. 55). Почему же тогда великое множество достойных мужчин признавались в слабости нервов?